Девочки Гарсиа

В воскресенье вечером Йойо для вдохновения читала поэзию – стихотворения Уитмена в старой книге с гравированной обложкой, которую отец отхватил в комиссионке рядом с клиникой. «Я славлю себя и воспеваю себя… И тот докажет, что усвоил он мой стиль борьбы, кто убьет своего учителя насмерть»[60]. Слова поэта потрясли и взволновали ее. Она привыкла к монахиням, литературе пристойных чувств, стихотворениям с посылом, цензурированным текстам. Но этот человек состоял из плоти и крови, он рыгал, смеялся и потел стихотворениями. «Кто коснется этой книги, коснется человека».

Тем вечером она наконец начала писать – безудержно, три, пять страниц – и, единственный раз подняв взгляд, заметила, как по коридору на цыпочках проходит ее отец. Закончив, Йойо перечитала свои слова, и ее глаза наполнились слезами. Она наконец заговорила от своего лица по-английски!

Дописав черновик, она позвала к себе в комнату мать. Пока Йойо читала речь, Лаура внимательно слушала, и под конец ее глаза тоже заблестели. Ее лицо стало нежным, теплым и гордым.

– Ах, Йойо, ты покроешь нашу фамилию славой в этой стране! Это прекрасная, прекрасная речь, и я хочу, чтобы твой отец услышал ее перед сном. Потом я напечатаю ее для тебя, хорошо?

Мать и дочь, раскрасневшись от своего успеха, вышли в коридор и проследовали в главную спальню, где, откинувшись на подушки, сидел Карлос, читая позавчерашние доминиканские газеты. Теперь, когда диктатура была свергнута, он снова заинтересовался судьбой своей страны. Временное правительство собиралось провести первые за тридцать лет свободные выборы. Вершилась история, в воздухе снова пахло свободой и надеждой! Он все еще подумывал, не перевезти ли семью назад. Но Лаура уже привыкла к здешней жизни. Она не хотела возвращаться на родину, где, даже будучи де ла Торре, она была всего лишь женой и матерью (вдобавок несостоятельной, поскольку так и не произвела на свет долгожданного сына). Лучше быть независимым пустым местом, чем домашней рабыней из высшего общества. Она не возражала против планов мужа напрямую. Вместо этого она пеняла ему за то, что он читает газеты в кровати, пачкая постельное белье этими плохо пропечатанными иностранными таблоидами. «“Таймс” не настолько плоха!» – заявляла она, когда муж пытался развеселить ее, говоря, что у них одна грязная привычка на двоих.

Как только Карлос увидел, что его жена и дочь входят в комнату, он отложил газету, и его лицо просветлело, как если бы жена только что родила сына и спешила к нему с этой новостью. Его вставные зубы уже оскалились в стакане воды рядом с прикроватной лампой, поэтому он шепелявил, говоря:

– Э-рефь, э-рефь!

– Она такая прекрасная, милый, – подготавливала его Лаура, отключая звук телевизора.

Она села в изножье кровати. Йойо встала перед ними, загородив солдат, высаживающихся с вертолетов среди заглушенной стрельбы и взрывов. Несколько недель назад эта сцена разворачивалась на берегах Доминиканской Республики. Теперь они спасали джунгли Юго-Восточной Азии. Мать кивком велела ей начинать.

Йойо не нуждалась в ободрении. Она, как сказала бы ее мать, взялась за рукава и, не поднимая взгляда, прочитала свою речь от начала до конца. И даже немного смутилась оттого, насколько гордится собственными словами. Она притворилась, что недовольна парой фраз, а потом вопросительно взглянула на мать. Лицо Лауры сияло. Йойо повернулась, чтобы разделить свою гордость с отцом.

Выражение его лица потрясло и мать, и дочь. Беззубый рот Карлоса обмяк в темный ноль. Его глаза впились в Йойо, потом переметнулись на Лауру. На едва слышном испанском, как если бы всюду были прослушивающие «жучки» или шпионы, он прошептал своей жене:

– И ты позволифь ей профитать это?..

Брови Лауры взлетели, челюсть отвисла. На родине любой намек на вызов власти мог повлечь за собой приезд тайной полиции на черных «фольксвагенах». Но они были в Америке. Здесь люди могли говорить что угодно.

– Что не так с ее речью? – спросила Лаура.

– Ф-фто не так ф ее рефью? – Карлос покачал головой. На ломаном английском его гнев всегда был страшнее. В своей ярости он словно искалечил язык, и теперь ничто не стояло между ними и его необузданной глухой злобой. – Что не так? Я скажу тебе, что не так. Она не выказывает никакой благодарности. Она хвастливая. «Я славлю себя!» «Лучший ученик убьет своего учителя!» – Он высмеивал присвоенные дочерью фразы. – Это неподчинение. Это неподобающе. Это неуважение ее учителей… – От злости он позабыл, что боялся таящихся поблизости шпионов, и оглашал каждое вопиющее нарушение на децибел громче предыдущего. Наконец он прокричал Йойо: – Как твой отец, я запрещаю тебе выступать с этой речью!

Лаура вскочила, что свидетельствовало о ее намерении произнести собственную речь. Она была невысокого роста и высказывала все стоя – то ли для пущей убедительности, то ли по привычке, оставшейся со времен учебы в монастырской школе, где принято было подниматься, отвечая на вопросы учительниц. Она встала плечом к плечу с Йойо, и они взглянули на Карлоса сверху вниз.