Девушка А

На поле вышел следующий отбивающий. Он без видимых усилий совершил пробежку к краю. Я допила колу и всосала лед. Наблюдать за новой парой игроков было интереснее. Они казались дерзкими, агрессивными и через центральную полосу давали друг другу инструкции, которые до меня не долетали. Мне стало тепло и лень что-либо делать. Я подумала, что могла бы пробыть здесь до вечера и заказывать джин с тоником через каждые несколько «оверов», включавших шесть подач.

– Вы разбираетесь в игре? – спросил меня мой новый знакомый.

– Я одно время встречалась с парнем, которому нравился крикет. Впрочем, все это уже в прошлом.

– Ну, хоть что-то из тех отношений вы почерпнули, – заметил он.

– И то правда, – ответила я.

Через несколько подач действующий отбивающий смазал удар, и мяч, описав дугу, попал в руки принимающего игрока. Мой знакомый моргнул и первый разразился аплодисментами. Отбивающий пожал плечами. В одиночестве начал он неблизкий путь к павильону. Выглаженная форма кремового цвета на фоне травы оттенка зеленый электрик. По пути он снял с себя шлем.

Я сдвинула очки на лоб.

Ной Грейси.

Он оказался на голову выше меня. Такие же, как и у всех нас, белые волосы, выгоревшие на солнце. На питче^[41] Ной казался младше, но, когда приблизился к зданию клуба, я поняла, что он выглядит не младше остальных мальчишек, ждущих своей очереди отбивать. В детстве – и это факт – мы все выглядели старше своих лет. У ограды, в тени здания, его поджидали две женщины, сидевшие на складных стульчиках около сумки-холодильника. Они были далеко от меня, и я не слышала, о чем они говорили. Одна из них дала ему банан, и он побежал к своей команде.

Ной Кёрби.

Мальчишки расступились, и он влился в гущу. Кто-то протянул ему бутылку воды. Кто-то взъерошил волосы. Мужчина рядом со мной все еще аплодировал.

– У него был хороший сезон, – сказал он.

Будучи не в состоянии говорить, я просто кивнула и тоже захлопала. Одна из тех женщин, что ждали у ограды, открыла банку пива и достала газету, а другая сложила свой стул и жестом показала в сторону деревни. К тому моменту, как она дошла до парковки, я уже следовала за ней.

* * *

Существование «Лайфхауса» стало коротким и бесславным. Он навсегда закрыл свои двери приблизительно в то же время, когда родился следующий ребенок, и в доме на Мур Вудс-роуд стало неожиданно людно. Малыш спал в колыбельке в углу родительской спальни, плакал, и плач его разносился по этажам. Отцу теперь некому было читать свои проповеди, и потому он читал их нам. Мать успокаивала то одного, то второго; порой мы не понимали вовсе, кому на этот раз адресовано ее «ну, ш-ш-ш… тише-тише».

В «Лайфхаусе» по большей части бывали только мы. Глядя на тщетные попытки Отца обратить жителей Холлоуфилда в истинную веру, я осознала: его обаяние куда-то подевалось. Его прежние верные сторонницы – беспокойные мамаши и скучающие девицы, надеющиеся, что спасение души обернется интересным приключением, – больше не смотрели на него, когда он проходил мимо. Он стал напряженным и беспокойным, на коже отчетливо проступили вены. Угрюмость, которую раньше удавалось прятать, теперь стала пугающей, и мамаши, вежливо улыбаясь, старались убирать своих детей с его дороги. Брюхо, дырявая одежда – он не выглядел как человек, который может кого-то спасти.

Я надеялась, что появление на свет малыша подействует на него умиротворяюще. Как маленькое напоминание о его жизненной силе. Но наш новорожденный братик оказался хилым и проблемным. Он родился на месяц раньше срока, с желтушкой, поэтому его оставили в больнице, под искусственным освещением. Те две недели, что Матери не было дома, Отец пребывал в дурном настроении: ему не нравились то наш почерк, то наше поведение, то наша осанка. Ели мы очень мало, поэтому, когда ребенок наконец оказался дома, я вздохнула с облегчением. Эви подарила Матери открытку, на которой нарисовала Иисуса, безмятежно спящего в своих яслях, и Мать отвернула уголок пеленки, чтобы показать нам личико малыша. Он был красный, тощий и старался вывернуться из ее рук. Эви забрала свою открытку.

– Может, он станет таким, когда подрастет, – сказала она.

Я стала замечать, что Мать старается спрятать ребенка от Отца. Она застегивала на нем комбинезончик и подолгу гуляла с коляской по верещатникам, хотя сама еще не оправилась после родов. Во время наших уроков они сидели в саду, закутанные в покрывала, под бледным зимним солнцем. Дверь в сад была закрыта, и из-за нее доносился приглушенный младенческий плач. Как-то, спустившись посреди ночи на кухню за стаканом воды, я увидела их на улице: сгорбленное существо, выдыхающее пар из двух ртов. Это было в марте, на земле еще лежал снег.

Отец считал, будто с ребенком что-то не так.

– Этот крик, – говорил он, – разве дети так плачут?

Он строил разные странные теории о том, что могло произойти в больнице за те две недели.

– Ты хорошо за ним смотрела? – спрашивал он у Матери. – Точно не спускала с него глаз? Ни на минуту?

И когда плач становился громче:

– Ты уверена, что он – наш?