Девушка А

Однажды Гэбриел разбил бутылку с отцовским ликером. Необходимости приносить Отцу ликер больше не было – теперь бутылка, как соль или перец, всегда стояла в центре стола. В тот день Отец пил за обедом, и она оказалась с краю. Не то чтобы Гэбриел смахнул ее или случайно задел, проходя мимо, – он просто хотел опереться ладонями о стол, чтобы подняться с места, и поставил руку прямо на бутылку.

Время странно замерло на секунду перед тем, как мы увидели то ли ликер, то ли кровь – нам еще тогда показалось, будто бутылка уцелела, – но в следующее мгновение она грохнулась и разбилась вдребезги. Отец находился где-то в доме. Сверху раздался плач ребенка, приглушенный тряпьем, в которое он был закутан. Мы ждали. На Гэбриела никто не смотрел. По его запястью струилась кровь. Он стоял один, мы – вокруг него. Он заревел.

– Ради Бога, Гэйб, прекрати! – сказал Итан.

Медленно, не торопясь, Отец шел в кухню. Гадать о том, что случилось, ему не пришлось – все было ясно и так. Он провел рукой по залитой поверхности стола и облизнул палец.

– Ох, Гэйб, какой ты все-таки неуклюжий! – произнес Отец, а потом коснулся ладонью щеки Гэбриела, как бы поглаживая его.

– Ну и что же нам теперь с тобой делать? – Его рука уже не поглаживала, а похлопывала, сначала легко – так похлопывают, когда хотят кого-то разбудить, – затем сильнее.

Пощечина.

– Ты знаешь хоть, сколько он стоит? – Рука Отца снова трансформировалась – на этот раз в кулак.

Я встала между Эви и столом, чтобы она не смотрела.

– Нет же. О ценах ты ничего не знаешь!

– Перестань! – произнесла Далила.

Отец засмеялся и передразнил ее:

– Перестань! Перестань! Перестань! – И каждый раз, произнося это слово, он наносил очередной удар.

Далила выступила из нашего круга. Я не смотрела на нее внимательно давным-давно. Она стала такой худой, гораздо худее, чем я помнила. Ввалившиеся глаза, впалые щеки.

Она вцепилась в отцовскую руку мертвой хваткой и закричала:

– Ты что, не понимаешь?! Он же почти ничего не видит!

Она сжала отцовский кулак, как будто это был какой-то дикий зверь, которого нужно усмирить. Их лица разделяло всего несколько сантиметров. Расстояние вытянутых губ.

– Он же почти ничего не видит, – повторила она.

Гэбриел сел обратно на свой стул. Кровь собралась у него в ямке над верхней губой. Плакать он уже перестал.

– Мы все приберем, – сказала Далила.

– Все мои дети видят нормально, – отрезал Отец и вышел из кухни.

Был еще день, когда к нам приезжала Пэгги. В ее книге тот случай не упоминался, и это удивило меня, хотя чему тут было удивляться – такое вряд ли осталось бы для нее безнаказанным. Закончив свою книгу – «Сестра. Взгляд на трагедию», которую я писала под руководством доктора Кэй, я, желая убедиться, что ничего не упустила, вновь перелистала ее с каким-то тошнотворным удовольствием. Содеянное в тот день тоже не сошло бы мне с рук.

День выдался трудным. Малыш начал плакать еще до рассвета. Его жалкий монотонный крик пронизывал все комнаты дома. Я услышала, как Итан застонал и швырнул что-то в стену, разделявшую наши комнаты. Я, как могла, цеплялась за сон, прячась под покрывалом от первого утреннего света. Эви лежала на спине, губы ее двигались – она что-то рассказывала сама себе. Даже когда ребенок замолчал, я все равно продолжала слышать его крик, поселившийся в стенах.

Опять наступила осень – то самое время, когда дневного света почти не бывает. Отец давал нам указания, что мы должны писать в своих дневниках. Я сидела за кухонным столом и смотрела на чистую страницу. Думала, о чем бы я написала, если бы он ничего не проверял. Мои записи казались до смешного тупыми. «Сегодня мы долго обсуждали, отчего Иисус никогда не поднимал тему гомосексуализма. Я согласна с Отцом в том, что это его упущение нельзя рассматривать как одобрение гомосексуальных отношений». Я глянула на страничку Эви. Она рисовала сад – тщательно выводила каждую прожилку на листьях, растушевывала тени.

– Эдем? – спросила я.

– Не знаю. Просто место, которое мне видится.

Я не умела рисовать – слишком крепко приклеилась к реальному миру. «Ночь была трудной, – написала я, – вся семья проснулась очень рано. Мне нравится мой новый братик, но хорошо бы он спал побольше».

В такие дни я задумывалась, а не зашифровать ли мне какое-нибудь послание? Как бы незаметно отразить, насколько тосклива наша жизнь. Как бы зафиксировать каждую отдельную жестокость. Гэбриел сгорбился так, что страница оказалась в нескольких сантиметрах от его глаз. И непрекращающуюся жестокость – тоже. Как передать пустоту голода? Когда кажется, будто стенки твоего желудка кто-то прогрызает?

«Мать с каждым днем становится все крепче», – сделала еще одну жалкую попытку я.

В саду, который нарисовала Эви, виднелись силуэты двух человек; они прогуливались, взявшись за руки и склонив друг к другу головы, как будто увлеченные беседой.

– Это точно не Эдем?

– Точно.

Она прижалась к моему уху губами:

– Это мы с тобой.