Девушки сирени

Нам не хотелось уезжать из Мальмё – там относились к нам, как к королевам, мы лакомились тортиками «Принцесса» и картофельно-мясными пальтами с маслом и брусничным джемом. Но когда к нам вернулись силы (мы с Зузанной весили по сорок килограммов), большинство захотело вернуться домой, где бы он ни был – в Польше, во Франции, в Чехословакии. Несколько женщин, у которых не осталось ни родных, ни дома, решили осесть и начать новую жизнь в Швеции. Другие хотели сначала подождать и посмотреть, к чему приведут новые выборы в Польше. Нас предупредили, что в Польше всем управляет советское репрессивное ведомство НКВД, но мы с Зузанной не колебались ни секунды. Мы жаждали скорее увидеть папу.

Я была бесконечно благодарна за освобождение, так, что не выразить словами, но при этом, становясь сильнее, я становилась злее. Даже не знаю, куда подевалась радость от освобождения. Я смотрела на окружающих женщин и видела, как они мечтают вернуться к прежней жизни. А у меня в душе росла злость.

В Польше нас встречал водитель с машиной. Молодой парень из Варшавы, один из ста с лишним польских летчиков, которые присоединились к британским ВВС и сражались с люфтваффе. Он был ненамного меня старше, года двадцать два. А я – хромая, тощая и страшная, как старая карга.

Парень взял у Зузанны мешок с вещами и помог нам залезть в машину. Заднее сиденье было обтянуто кожей, гладкой и холодной. Я даже не могла вспомнить, когда последний раз ездила на машине. А эта была для меня как космический корабль.

– Ну, что в мире происходит? – спросила Зузанна, когда машина тронулась с места, и заглянула в маленькую металлическую пепельницу в дверной ручке. Я глянула в пепельницу со своей стороны и обнаружила там два смятых в гармошку окурка.

В лагере на них можно было столько всего сменять!

– Слышали, что происходит в правительстве? – поинтересовался водитель.

– Будут свободные выборы? – спросила Зузанна.

Мы ехали через разбомбленный во время войны порт Гданьска.

– Правительство в изгнании хочет вернуться. Вот Польская рабочая партия и решила, что должны быть выборы.

– Ты веришь Сталину? – уточнила я.

– Польская рабочая партия…

– Сталин. Как раз то, что нам нужно.

– Они говорят, мы будем свободной, независимой страной. Люди надеются.

– И почему мы продолжаем верить лжецам? – удивилась я. – НКВД никогда не отступится.

– Только не говори такое при посторонних, – предупредил водитель.

– Очень похоже на свободу и независимость, – съязвила я.

Мы с Зузанной дремали почти всю дорогу до Люблина и проснулись, только когда шофер остановил машину перед нашим домом.

– Леди, пора просыпаться. – Он поставил автомобиль на ручник.

Мы сидели в салоне и смотрели на голую лампочку возле нашей парадной двери. В темноте она казалась очень яркой, к ней отовсюду слетались жирные мотыльки и разные жуки. Заключенные в Равенсбрюке съели бы их с огромным удовольствием.

– Ты можешь поверить, что мы дома? – спросила Зузанна.

Мы вылезли из машины, как будто на Луну высадились. Я обняла сестру за талию. Она прижалась ко мне, и ее костлявое бедро ударилось о мое.

Когда я поднималась на наше чудесное крыльцо, острая боль пронзила покалеченную ногу.

Мы послали папе телеграмму. Я ожидала, что он встретит нас с маковником и чаем. Я повернула старую фарфоровую ручку. Дверь была заперта. Зузанна достала из тайника за кирпичом запасной ключ.

Ключ так и лежал в тайнике!

Едва мы вошли в кухню, меня словно под дых ударили. Я осознала – мамы больше нет. В кухне было темно, только на столе горела маленькая лампа и на каминной полке стояла одна свеча. На окнах – слишком уж веселенькие желтые занавески, а на мамином деревянном столе выстроилось семейство новых жестяных банок красного цвета. Желтый и красный. Мама любила голубой. На стене, в том месте, куда она приклеивала свои рисунки с птичками, висела картина с полевыми цветами. Из-за картины выглядывали воробьи, они так и остались приклеенными к пожелтевшей от времени стене. Я подошла к маминому столу для рисования. Его кто-то опустил, накрыл дешевой кружевной скатертью и поставил сверху икону Богородицы из Гетшвальда и фотографию женщины, которая машет рукой из поезда, в фарфоровой рамке.

На каминной полке стояла мамина фотография, та, где она очень серьезная и держит на руках своего щенка Бориса. Кто-то подложил под фотографию бант из черной ленты, концы банта свисали с полки. Пока я смотрела на серьезное лицо мамы, а фотокарточка переливалась от пламени свечи, у меня немного закружилась голова.

В спальне гавкнула собака. Зузанна застыла на месте.

Фелка?

– Кто здесь?

Из задней спальни по коридору, крадучись, вышел взъерошенный папа.

Он был в полосатых трусах. Волосы у него поредели и стали серыми, как беличья шубка. В руке – пистолет, которого я раньше никогда не видела, и он целился им в разные стороны. Следом за папой появилась Фелка, она часто-часто виляла хвостом. Фелка выросла и заметно растолстела, с тех пор как я видела ее в последний раз в нашей кухне вместе с мамой.

– Папа, это мы, – сказала Зузанна.

Отец застыл с открытым ртом.