Девушки сирени

У меня потеплело на душе – я увидела прежнего Петрика. Правда, всего на секунду, будто солнце выглянуло из-за туч и снова скрылось.

Петрик просил меня не ходить, но я все равно пошла на поминальную службу. Нацисты перед отступлением расстреляли пригнанных на принудительные работы людей, среди них была и мама Петрика. В память об этих людях и организовали богослужение у стен Люблинского замка. Я любила миссис Баковски и чувствовала, что должна оплакать ее вместе со всеми, кто придет на панихиду. Была уверена, что явится весь Люблин. А еще я знала многих, у кого в тот день расстреляли матерей, сестер и мужей. Каждый горожанин знал хоть одну семью, которая пострадала в результате этого массового убийства.

Мой день начался в замковой часовне. Я преклонила колени высоко над собравшейся у замка толпой. Мама обожала это место. Я тоже полюбила часовню, приходила туда, чтобы помолиться, поговорить с мамой и согреться. В ту пору чудесные византийские фрески еще не отреставрировали, но какие-то кусочки можно было разглядеть на стенах и плафонах. Я, как всегда, помолилась за папу, за сестру и за Петрика. И за души умерших. За Надю. За маму.

В окно часовни я посмотрела на собравшихся на зеленом склоне у стен замка. Они съехались со всей Польши. Пел церковный хор. Молодые и пожилые разделились на группы и старались занять место, откуда будет лучше всего видно богослужение. Священники в черных рясах. Стайка монашек-доминиканок в белых пелеринах и капюшонах напоминали гигантских лебедей. Люблинские семьи. И папа с Мартой тоже были где-то там, в толпе под замком. А Зузанна будет слушать панихиду из открытого окна в больнице.

Я медленно спустилась по винтовой лестнице (больная нога и скользкие ступеньки – опасная комбинация) и вышла в каменный двор, куда нас когда-то согнали перед транспортировкой в Равенсбрюк.

Неужели я действительно стояла здесь с мамой, Луизой и Зузанной пять лет назад?

Я спустилась по заросшему травой склону и принялась протискиваться сквозь толпу. Осень выдалась теплая, а вот день – холодный. Люди пришли с цветами. В основном это были букеты купальниц, красных маков и прочих полевых цветов. Я пришла с маргаритками, которые собрала на заброшенном пустыре. Букет я завернула в мокрое полотенце, и теперь рука, хоть и в перчатке, все равно мерзла от холодной воды.

Я подышала на свободную руку и стала высматривать в толпе Петрика. Чего бы я только не отдала за вторую перчатку! Умирающая женщина в больнице подарила Зузанне свои перчатки, и мы поделили их между собой. Мне досталась правая, а сестре – левая.

Трудно было поверить в то, что в этом месте, на склоне в тени величественного замка, похоронили больше трехсот человек. Семьи и близкие расстрелянных выстроились вдоль стены замка, там, где горожане в спешке захоронили несчастных в общей могиле.

Кто-то вбил в центр холма деревянный крест. Под крестом стояли шесть священников.

Священники освятили место захоронения, и я пошла через толпу в надежде найти Петрика.

Он разозлится, что я пришла? Не пора ли мне его бросить? Сколько девушка может терпеть, если на нее не обращают внимания?

Я подошла к группе монашек на краю толпы. Они держали в руках свечки, у некоторых на запястье висели четки розарии. И за этими монашками я увидела Петрика. Он стоял один возле целой горы красных, розовых, желтых цветов, которые принесли скорбящие, и смотрел туда, где проходила служба. Спина прямая, руки в карманах рабочего халата со стекольной фабрики. Я медленно спускалась по склону, с каждым шагом острая боль пронзала покалеченную ногу.

Когда я шла между монашками, мне даже захотелось задержаться в этом теплом море из черных плащей с розариями на поясе, но я все же выплыла и пошла к Петрику. Если он и увидел меня, то не подал виду. Подойдя ближе, заметила у него вокруг глаз красные пятна. Я встала рядом с Петриком и подышала на кулак без перчатки.

Петрик повернулся ко мне. Ресницы у него слиплись от слез. Я подошла к горе цветов и возложила на нее свои маргаритки, а потом вернулась к Петрику.

Я не знала, остаться мне или уйти. Возложила цветы, сделала то, ради чего пришла, – отдала дань уважения погибшим. А Петрик вообще просил меня не приходить.

Он не подал никакого знака. Я повернулась, чтобы уйти, и только в этот момент он прикоснулся к моей руке. Я смотрела, как его пальцы крепко сжимают мое запястье, и не могла поверить своим глазам.

Петрик притянул меня к себе.

Гордость. Это слово так часто произносят по разным поводам, но это именно то, что я чувствовала в тот день, когда слушала, как поет церковный хор. И очень гордилась, что Петрик захотел разделить это со мной. Все – и плохое и хорошее.

Он взял мою замерзшую руку теплыми пальцами, поднес к губам и поцеловал. А потом спрятал в карман своего халата с теплой фланелевой подкладкой.

Глава 33 Кася 1946 год