Девушки сирени

Ее карие глаза наполнились слезами, и этого оказалось достаточно, чтобы я уступила. Все-таки она хорошо ко мне относилась. Она откормила Петрика и нас с Зузанной. Я позволила Марте пришпилить мне чепчик, и она буквально засветилась от радости – в жизни не видела человека счастливее.

Я вышла из круга, купюры на платье шелестели с каждым моим шагом. Где Петрик? Он весь день был таким молчаливым. Я притормозила, чтобы дать папиному другу приколоть к моему платью еще один злотый.

Петрика я нашла в папином кабинете. Он, ссутулившись, сидел в кожаном кресле. Лампы в кабинете были выключены, фотография на столе отражала свет уличного фонаря. Это был любимый папин снимок, хотя я там моргнула. Папа обнимал нас с Зузанной, а фотографировала мама.

– Пойдем к гостям, – позвала я и стряхнула с волос Петрика крупинки пшена, которым нас забрасывали гости, когда мы выходили из церкви.

Это было то самое пшено, которое папа закопал на заднем дворе в начале войны. Я была рада, что, несмотря на риск привлечь внимание к церемонии, от этого обычая все же отказываться не стали.

Я опустилась на колени рядом с Петриком:

– Ты совсем ничего не ел. Рагу уже почти не осталось. Только что принесли твои любимые сосиски. И все собираются танцевать куявяк.

– Сейчас приду.

Петрик по натуре не был весельчаком, но таким мрачным я его еще никогда не видела.

– Гости спрашивают, куда делся жених.

Петрик молчал целую минуту, а я не могла разглядеть в полумраке его лицо.

– Кася, какой же я все-таки трус. Мои товарищи по подполью прячутся в лесу, траву с голоду едят, а я тут жирую.

Музыка в соседней комнате заиграла веселее.

– Ты не виноват в том, что папа хочет защитить своего зятя. Нам тоже нелегко, ты знаешь…

– Я просто думаю, как бы поступил отец на моем месте. Он не был трусом.

Петрик редко об этом говорил, хотя уже давно просочились слухи о том, что происходило в Катынском лесу. Русские, конечно, обвиняли во всем нацистов, но мы знали, что это энкавэдэшники расстреляли там тысячи представителей польской интеллигенции. Капитан Баковски, скорее всего, был в числе расстрелянных.

– О чем ты?

Я положила голову ему на колени и почувствовала, что он держит в руке что-то твердое и холодное. А когда он убрал руку, я заметила металлический блеск.

– Это папин пистолет? Ты что…

– Мне просто становится легче, когда я держу его в руках.

Я медленно разжала его пальцы и забрала пистолет.

– Тебе лучше вернуться к гостям, – сказал Петрик. – Невеста не должна исчезать со свадьбы.

От одного только прикосновения к тяжелому гладкому пистолету у меня все похолодело внутри.

– Они и тебя тоже хотят видеть.

Петрик даже не попытался вернуть пистолет.

Я убрала его в полку папиного стола.

– О, Петрик, – вздохнула я и снова опустилась рядом с ним на колени.

Мы еще немного посидели в темноте отцовского кабинета. А в соседней комнате оркестр заиграл заздравную для жениха и невесты «Сто лет».

Глава 34 Герта 1947 год

Так называемый Нюрнбергский процесс по делу врачей был фарсом от начала и до конца. Эмоциональная травма от этого фарса вызвала у меня целый ряд бронхиальных инфекций. Они, безусловно, ослабили мой организм. Ожидание. Кипы бумаг, которые следовало бы сжечь, чтобы не дать замерзнуть добропорядочным немцам. Сто тридцать девять дней процесса. Восемьдесят пять свидетелей. Бесконечные перекрестные допросы. Одни только показания доктора Гебхардта заняли три дня, и за этим было особенно тяжело наблюдать. Он давал детальные описания операций и тем самым тащил за собой нас с Фрицем. Чтобы доказать, что эти процедуры были безобидными, он даже предложил провести их на себе, но его предложение отвергли.

И какой черт меня дернул спросить у Альфреда Зайдля, моего адвоката, о судьбе Бинц и Маршалл, которых судили в Гамбурге по так называемому делу персонала лагеря Равенсбрюк? Ведь мне в то утро предстояло давать показания. В результате страх только усилился.

– Первой повесили Элизабет Маршалл, – сообщил Альфред. – Потом Доротею Бинц. Вилмер Хартман пошел последним. Так сказать – сначала дамы.

Когда он показал мне фото в газете, у меня свело мышцы живота. У Вилмера руки были связаны за спиной, шея сломана в районе пятого позвонка, а на ногах все те же замечательные туфли. В его случае все прошло удачно: узел под левой скулой сломал шейный позвонок, что, в свою очередь, повредило спинной мозг. Я внимательно изучила снимки других повешенных. Они висели, как утки на стойке охотника. Лица искажены от ужаса. У меня даже руки задрожали, когда я на них смотрела. Многие, перед тем как подняться на тринадцать ступенек к виселице, обратились в религию. И всех похоронили в безымянных могилах.

То, как развивались события в суде, тоже не прибавило мне уверенности.

Для начала – «кролик» из Равенсбрюка на месте свидетеля.

– Вы узнаете доктора Герту Оберхойзер? – спросил Александр Харди, первый помощник юрисконсульта со стороны обвинения, довольно симпатичный мужчина с залысинами.

«Кролик» указала на меня.