Дежурный после полуночи

Пожалуй, стоит, наконец, рассказать вам новости. Хворост закончился неделю назад, а вчера опустела последняя остававшаяся коробка консервов – так что, скорее всего, сегодня крайний день, когда у меня ещё хватит сил что-либо записать.

Переход через плато был… Изнурительным, если придерживаться культурного слога. Чем дальше мы двигались на юг – тем сильнее становился ветер. Видимо, на экваторе до сих пор светит солнце – нагретый воздух тут же устремляется наверх, в горы, и, сталкиваясь со здешним холодным, образует шквальные ураганы, почти срывающие мясо с костей. В одну из ночей он поднял нашу юрту прямо вместе с креплениями и унёс на несколько сотен метров в темноту. Едва нашли. Теперь приходится выставлять посменных дежурных, чтобы дополнительно прижимать её к земле.

Само же нагорье оказалось промёрзшей безжизненной пустыней, где не осталось ни намёка на какую-либо органику. Тысячелетние каменные волны, подобные песчаным дюнам. Отдалённые горные вершины, ехидно смеющиеся над нами своими белыми шапками. Столь сухой воздух, что каждый вдох отдаётся скоблящей горло наждачкой. У нас ушло почти две недели, чтобы преодолеть этот поднебесный ледник.

На одиннадцатый день, посреди равнины, мы наткнулись на брошенный караван из нескольких деревянных повозок, грузовых телег и ослиных упряжек. Похоже, местные предпочитали современным двигателям старый добрый вьючный извоз. Тогда мы впервые за трое суток смогли разжечь костёр и достойно погреться. Помню, как идущий впереди Петя, позабыв всякую усталость, сломя голову кинулся к обломкам, полный надежды найти хоть какие-то припасы, но, разумеется, везде было пусто. То ли перевозчик застал новости о бомбёжках уже на обратном пути и, бросив всё, умчался налегке, то ли кто-то обчистил оставленное ещё до нас. По крайней мере, мы хотя бы не нашли трупов.

Теперь мы набиваемся в три палатки вместо пяти и кое-как согреваем друг друга. Оказывается, горы́ из десяти человек достаточно, чтобы не отморозить почки, даже без костра под боком. Правда, запашку, конечно, не позавидуешь… Когда стало понятно, что еды никак не хватит до конца перехода, мы начали экономить ещё сильнее, урезав и так смешные порции в два раза. Скорость колонны, уже походившей, скорее, на беспорядочно шатающуюся толпу, упала почти до нуля. За последние семь дней мы прошли только шестьдесят километров. Позавчера, наконец, преодолели нагорье и начали спуск по другую сторону Тибета. Где-то там, внизу, бурлят воды Брахмапутры и зеленеют тропики Мьянмы.

Небо светлеет с каждым днём, но, даже когда солнце должно быть в зените, землю обнимает предвечерний полумрак. Зато хотя бы несколько часов в день видно, куда вообще двигаться. Тем не менее мы лишь отдалённо понимаем, где находимся: имеющиеся у нас карты охватывают этот регион лишь на крупном масштабе. По самым приблизительным прикидкам до подножия ещё пятьдесят километров. Все надеются найти там хоть что-то съедобное и продолжить путь в сторону Бангкока уже по дорогам.

Кстати, сегодня случился первый обморок от истощения. Вчера Ирина отдала свою последнюю порцию дочке, а три часа назад рухнула прямо посреди тропы, едва не свалившись со склона. Лишь удачей успели схватить и удержать. Так как у нас больше нет возможности кипятить воду – приходится пить снег, растапливая его прямо во рту. Из-за того что единственный дозиметр оказался похоронен под лавиной вместе с Семёном, вполне возможно, что мы все уже получили смертельную дозу излучения. Кто знает, безопасны ли здешние снегопады?..

Мы практически перестали разговаривать, особенно вне привалов. Нет ни сил, ни потребности: все давно научились понимать друг друга без слов. В дороге нынче не бывает ни бесед, ни ссор, ни даже извечных жалоб. Лишь снег под подошвами да шуршание трущихся штанин. Сплошная чёртова идиллия.

Знаете, когда я был совсем ребёнком, мы с мамой жили в коммуналке. Три семьи в трёх крошечных комнатах, общие душ и кухня. Ни секунды тишины и покоя. Никакого личного пространства. Побыть наедине с самим собой я мог лишь летом на даче, и ничто не приносило мне столько удовольствия, как аскетичная пустота той гостевой комнатки: пружинистая раскладушка, крошечная тумбочка да игриво отскакивающее от деревянных стен звучное эхо.

Всё изменилось к моим восьми: мать накопила стартовый взнос на нашу собственную квартиру. Помню, как впервые зашёл внутрь: обитая старым облезшим кожзамом дверь казалась уходящим ввысь небоскрёбом, а ведущий на кухню длинный коридор – бескрайним сводом гномьей пещеры. Я прошёл до его середины и, едва сдерживая в своём крошечном теле то необъятное таинственное благоговение, открыл старую скрипучую дверь в теперь мою собственную комнату. Внутри всё уже было обставлено: укрытая травянисто-зелёным покрывалом, излишне длинная кровать на вырост; светлый ворсовый ковёр на полу; явно перегруженный ящиками и отделениями письменный стол и старенькое дачное кресло, ставшее моим главным местом обитания на следующий десяток лет. Впервые в жизни у меня появился свой собственный крохотный уголок.

Тогда-то они и начались. Сны, что повторялись раз за разом с периодичностью в несколько недель. А может, и чаще, кто знает… Он был из хитрых – мастерски заметал следы. Я вскакивал посреди ночи, а одеяло было насквозь мокрое от пота. Поначалу в голове зияла абсолютная пустота: ни единого воспоминания или зацепки о том, что же меня так сильно пугало. Но постепенно, с каждым последующим пробуждением, начинали вычерчиваться силуэты и отголоски. Как будто ты многократно прослушиваешь низкокачественную голосовую запись, понемногу расшифровывая слова в бурлящей какофонии шума.

Сперва я вспомнил, что во сне находился в этой же самой комнате, но стены, потолок и небо за окном походили на некие искривлённые внутрь себя овалы. Должно быть, вам сложно представить такое зрелище… В конце концов, эти выдуманные детским воображением структуры попросту невозможны в евклидовом пространстве. Не суть. Самым страшным стал тот момент, когда ко мне пришло осознание, что каждый раз в этой сюрреалистичной комнате находился кто-то ещё. А через пару десятков пробуждений, растянувшихся почти на два года, я вспомнил его лицо. Кукольная улыбка украшала некую фигуру, фривольно развалившуюся на моём удобнейшем кресле. Гримаса, состоящая лишь из широкого, но тонкого рта и едва заметного носа, походила на фарфор, полированный металл и пластик одновременно. Она не имела цвета, но источала глубинный свет луны, а отсутствующие глаза перекрывались глянцевой гладью, как у магазинных манекенов. Создание, если его можно так назвать, не делало совершенно ничего: просто сидело в кресле, повернув ко мне свою анатомически идеальную голову. Оно всегда появлялось в новой позе и намертво застывало, меняя расположение лишь при следующем пришествии. Иногда оно оказывалось на подоконнике, между денежным деревом и горой тетрадок. Порой – опиралось на шкаф или сидело на ковре у самой кровати. И всегда смотрело прямо на меня. От него исходила всепоглощающая тишина, а любые попытки прикоснуться оканчивались забвением и утренним подъёмом. Со временем я не просто перестал бояться, но даже полюбил эти сны. И к своим четырнадцати вместо одной лишь карикатурной улыбки на гладкой поверхности я видел целую палитру различных чувств. Любопытство. Волнение. Страх и печаль. Любовь и решимость. Но больше всего – заботу.

Всё прекратилось незадолго до пятнадцатилетия. Будь я верующим – подумал бы, что это был ангел-хранитель, оберегавший моё детство. Ангелы… Подумать только, что я несу. Хотя только на выдуманную подмогу мы теперь и можем рассчитывать. Честно говоря, я даже не уверен, зачем рассказываю вам всё это. Возможно, потому что из нынешних событий поведать особо-то и нечего. А поводов для радости или оптимизма нет тем более. Разве что вы – археолог, нашедший наши останки спустя пару веков. В таком случае даже фрагментарно сохранившаяся рукопись уже станет для вас приятным сюрпризом. Что ж, мой дорогой искатель, надеюсь, я смог хоть немного скрасить столь монотонную работу.

9 августа, Н. Небоходов