Дядя Ильяс, выходи за меня

Я едва не расплакался тогда от чувства несправедливости. Видел же по телеку рокеров, которые побрутальнее будут, чем любой из его личного состава. А пирсинг – это ведь просто часть субкультуры. Но бате это было бесполезно объяснять. Серьгу пришлось снять и спрятать, как и драные джинсы с кедами, чтобы потом тайком надевать на концерты и гулянки. Причём я только с опозданием осознал, что в каком бы я состоянии свой шмот не запихивал в тайник между стенкой и окном, доставал в следующий раз снова постиранный и аккуратно сложенный. Так что в этой партизанской войне мама была на моей стороне.

Второй раз батя устроил мне экзекуцию потому, что услышал как мы со школьным другом Игорьком по приколу зовём друг друга «пупсик» и «сладенький». Причём абсолютно всем случайным свидетелям инцидента было ясно, что это шутка. Однако прапорщик Гизатуллин юмора не оценил и отвесил мне пару крайне болезненных подзатыльников.

На третий раз вообще беда пришла, откуда не ждали. Мы с классом ставили юмористическую сценку к новому году. Это был наш последний год в школе. Девчонки, заводилы класса, решили единогласно, что роль злой соседки в халате и бигудях должна быть моей. Сыграл я отлично, зал лежал на стульях от смеха. Но по окончанию мероприятия, когда мы вышли на улицу, отец впервые ударил меня по лицу. Ни я, ни мама не ожидали такого поворота. Она конечно сразу бросилась к нему со слезами. Повисла на руке, начала что-то там говорить. А мы смотрели с отцом друг на друга, как враги. Он не понимал меня, а я его. Хотелось быть крутым, стереть кровь и уйти гордо в закат. Но пришлось отряхнуть снег с ботинок и смирно сесть в его Нексию. В тот день я понял, что как бы сильно я ни старался, каким бы классным и успешным ни был, отец не примет меня. Если он за такое готов втащить, то за правду об ориентации может вообще убить.

Расскажи я кому-то всё это, наверняка возник бы вопрос: а зачем ты тогда так плохо шифруешься? Ответ номер один в списке «Прописные истины гея»: скрываться всю жизнь невозможно.

От головомойки в машине меня спасает напросившаяся к нам в попутчицы материна знакомая. Я благодарно уступаю ей место впереди и всю дорогу слушаю их с отцом разговоры про теплицы и газификацию крайних улиц нашего котеджного посёлка. Смотрю в окно на поля до горизонта. На вытянувшиеся к небу, будто свечки, тополя. Такое чувство, будто и не уезжал никуда, а эти месяцы вольной питерской жизни были просто красивым сном.

Дома всё как всегда, даже запах не изменился. Я разуваюсь на крыльце и прохожу внутрь в прохладную прихожую. Совсем ненадолго чувствую какую-то радость от возвращения.

– Приехал, Вадь, – мама встречает и обнимает меня на пороге. Кажется, будто стала чуть ниже ростом и похудела. Я обнимаю её в ответ, говорю какие-то ласковые приветствия, но шепотом, чтобы отец не слышал.

– Приехал, блядь, – передразнивает он маму, осуждающе качая головой.

Мама бросает на него удивлённый взгляд, а затем с тревогой косится на меня. Ноги холодеют. Пятой точкой чую: будет скандал. Пытаюсь быстренько смотаться к себе в комнату на второй этаж, но отец ловит меня на полпути.

– Ты глянь, мать, что этот клоун натворил! – он дёргает за ворот кофты, и бегунок молнии сползает вниз, открывая тату на шее. – Как зек, в наколках весь!

Кажется, будто отец вложил в последнюю фразу всю злость и всё возмущение, что накопил, пока мы ехали домой. Поэтому его реакция даже для впечатлительной мамы выглядит слишком бурной. Она выжидающе смотрит на него, точно за новостью о тату, должно быть что-то более существенное. Отец, осознав это, снова тыкает в меня, как бы говоря: «Нет, ну ты полюбуйся!»

– Марат, ну ладно тебе, – мягко произносит мама. – Сделал и сделал. Какая беда? Сейчас мода такая, у нас в посёлке молодёжь тоже делает.

– И что, теперь за всякими петухами повторять?! – не унимается отец. – Ты как жить-то собираешься с такими партаками? Работать? Это ж даже с мужиками в баню не сходить!

От приведённого аргумента ему самому становится неловко. По его словам выходит, что походы в баню с мужиками – это самый главный приоритет в жизни. Воспользовавшись моментом, мама пытается свести его агрессию на нет.

– Что ты налетел-то с порога?

– Воспитываю, – чуть смягчившись отвечает он.

– Воспитывает, – тяжело вздыхая, повторяет мама и уходит на кухню. Оттуда её слова, с какой бы интонацией они ни были произнесены, для отца звучат как угроза. – Хоть бы поесть дал ребёнку сперва! А то ведь с дороги. Сутки целые в поезде трясся. Вадь, ты садись, давай. Кушай.

Голос мамы дрожит и мне становится стыдно, что из-за меня ей приходится переживать всё это. Она не может прямо возразить отцу и обо мне не может не беспокоиться. Вот и оказывается каждый раз между молотом и наковальней.

– Мам, я сейчас, только сумку отнесу наверх и приду, – говорю я и взбегаю по деревянной лестнице вверх.