Диагноз: гений. Комментарии к общеизвестному

К «читал», кстати, следует относиться с уважением. Рассказывали, что в Турции, он запросто «выучился по-турецки», в Польше — по-польски, а в Финляндии по-чухонски. С другой стороны, ходили анекдоты про то, как в 1799-м по пути в Вену фельдмаршал обращался с речами к местному населению «на таком же непонятном немецком языке, как и его французский». Понятными ли, нет казались современникам французский с немецким Александра Васильевича, а по-любому выходит полиглот. Во всяком случае, одних газет он выписывал на 300 рублей в год — аж из семи стран, и, значит, с языками было всё в порядке.

Да и пописывал Суворов с молодости… Еще в царствование Елизаветы Петровны он входил в первое отечественное Общество любителей русской словесности, где, будучи накоротке с Херасковым и Дмитриевым, частенько зачитывал свои опусы «под Сумарокова»…

Однако вернемся к распорядку…

В 8 утра полководец обедал и ложился спать. В 4 пополудни — вечерняя заря, после которой, напившись чаю («ужин отдай врагу» — тут не подкопаешься), отдавал приказания правителю канцелярии и в 10 снова отправлялся почивать. И ни о каких, заметьте, кукареканьях ни слова…

Может, лукавит адъютант, приукрашивает? Может. А может, как раз другие свидетели и преувеличили да наврали, и граф Суворов был не так уж простоват тире придурковат, как приучили нас думать его завистники?..

Не ценою же бесконечных проказ и пижонств умудрился он совершить настоящую революцию в военном деле и, пройдя весь путь от солдата лейб-гвардии Семеновского полка до князя-генералиссимуса, не проиграть ни одного сражения — первым прославив Россию как великую победоносную державу!

Среди его записей сыскалась и такая: «Если бы я был Юлий Цезарь, то назывался бы первым полководцем мира». Сын денщика Петра Великого он ни минуты не сомневался в своей уникальности всеисторического масштаба…

МЕЙЕРБЕР, напомним, был из чудо-детей и подобно Моцарту, сделался виртуозом к семи годам. А вскоре и изобильно сочинял — в основном фортепианные пьесы. Слышавшие их в исполнении подростка называли эти миниатюры неотразимыми. Изюминка же истории в том, что молодой гений ни за что не желал печатать их: панически боялся, что его идеями воспользуются другие сочинители. А позже, когда композиторская деятельность отвлекла Джакомо от инструмента, обнаружилось, что он перезабыл их — все до одной. Оказалось, что наш герой не только противился изданию своих юношеских опусов, но и, полагаясь на память, не удосужился записывать их. А память подвела. Отчего нам только и остается, что верить современникам на слово…

И еще: оперы Мейербер сочинял быстро. Но, едва окончив, тут же принимался переделывать — один кусок, другой, затем снова тот, уже правленый, и так без конца. И это был тот самый случай, о котором говорят «лучшее враг хорошего». В результате первоначальный и окончательный варианты одного и того же произведения не имели между собой практически ничего общего. Рассуждая бухгалтерски, таким подходом Мейербер неуклонно терял как минимум половину своей творческой прибыли. И где гарантия, что не лучшую? Практически же на каждую оперу у композитора уходило лет по десять. И это притом, что сочинял Мейербер, как сообщается, ВЕЗДЕ и ВСЕГДА. Впрочем, и тут не без оговорки: его творчество пробуждалось с особой силой при сверкании молний и раскатах грома, при завывании бури и любом другом смятении природы. В непогожие дни он отдавался творчеству без остатка. Знакомые Джакомо постепенно привыкли к мысли, что увидеть его при дурной погоде не удастся ни при каких обстоятельствах. Мейербера следовало подкарауливать лишь в солнечный день…

И еще насчет исправлений… ГОГОЛЬ рекомендовал возвращаться к готовому до восьми раз. Но непременно с промежутками, во время которых следует «путешествовать, развлекаться, не делать ничего или хоть писать другое».

А вот вам гоголевский секрет, как сделаться писателем: «Для этого необходимо упражнение, привычка, надо набить руку, — поучал он Соллогуба. — Ты положи себе за правило ежедневно писать в течение двух-трех часов. Положи перед собой бумагу, перья, поставь чернильницу и заметь часы и пиши» — «Да что же писать? если ничего в голову не лезет?» — «И пиши: ничего в голову не лезет. Завтра опять что-нибудь прибавишь и набьешь руку. И будешь писателем: так и я поступил». И сколько-то правды в этом наверняка было…

Зато доподлинно известно, что во время работы Николай Васильевич имел обыкновение катать шарики из белого хлеба. Утверждал, что они «помогают решению самых сложных и трудных задач». Об этих шариках вспоминали многие. Рассказывали даже, что один из друзей насобирал их «целый ворох» и хранил потом со всею благоговейностью…

Беспримерно щепетильно корпел над формой ФЛОБЕР. Он стремился к какому-то нечеловеческому совершенству. Работа над фразой превращалась у него в манию, которая истощала писателя и сковывала творчество. «Муки, которые я испытываю, стремясь заменить то или иное слово, вызывают у меня бессонницу», — жаловался он кому-то.