Диалог с тайным советником Сталина

Думаю, что с этим связано и то, что не он, а Молотов выступил по радио и говорил о начале войны, хотя естественно было ждать только выступления именно Сталина. И только 3 июля Сталин заговорил, и заговорил так, как он никогда не говорил до тех пор, заговорил словами: «Братья и сёстры…» В этой речи я лично чувствовал присутствие глубокого человеческого потрясения человека, произносившего её».

Фашисты не отказывались и от идеологической борьбы. Их листовки с осуждением сталинского режима, обещаниями гитлеровского рая и призывами к капитуляции привлекали некоторых деморализованных, измученных в безуспешных сражениях, не видящих просвета солдат, в особенности из числа тех, кто испытал на себе или на родных и близких удары репрессивного «маховика».

Но это «маховое колесо» не ослабило своего движения в годы военных испытаний. В ответ на применение врагом идеологического оружия последовал грозный приказ Верховного, предусматривающий смертную казнь за чтение и хранение вражеских листовок.

Как вам известно, Николай Алексеевич, к началу октября 1941-го сложнейшая обстановка складывалась под Москвой. Танковые части Гейнца Гудериана ворвались в Юхнов — это по шоссе двести километров от Москвы.

Столица оказалась под угрозой.

Ежедневные бомбёжки и разные слухи порождали в людях панику, усиливающуюся при виде спешной эвакуации семей правительства, работников НКВД, другой руководящей элиты.

В то же время простых смертных гоняли на подмосковный трудовой фронт рыть траншеи и окопы.

Правительство издало новый указ, предусматривающий расстрел по отношению к лицам, сеющим панику.

Однако паническое настроение охватывало и самого вождя. Он был готов бежать.

В Рогожско-Симоновском тупике Горьковской железной дороги Лазарь Каганович, народный комиссар путей сообщения, позаботился о спецпоезде Верховного главнокомандующего. Сталин несколько раз наведывался в Рогожский тупик, прохаживался в раздумье по вагонам и снова возвращался в свой бункер, не решаясь покинуть столицу, боясь, что без него сдадут Москву немцам.

Мрачные мысли рождались в голове вождя в те суровые дни. Подавленным было настроение и у его приближённых, которые тоже решались вместе с ним идти на крайности.

Так, например, Молотов пригласил к Сталину посла Болгарии Стотенова. Генсек попросил его найти способ связаться с правительством Германии и сообщить о том, что министр иностранных дел Советского Союза выражает согласие на новый Брест во имя мира. При этом советская сторона готова отдать Германии Прибалтику, половину Белоруссии и половину Украины.

Стотенов отказался, добавив: «Не путайте меня в это дело».

Когда с болгарским послом ничего не вышло, Сталин в доверительном разговоре с Берией сказал ему: «Лаврентий, попытайся по своим каналам прозондировать почву для заключения нового Брестского мира с Германией».

Как вы считаете, Николай Алексеевич, здравомыслящий человек решится на такой шаг, зная, что противник не простой захватчик, а в первую очередь антикоммунист, один из главных лютых врагов советского строя?

Тем более что вооружённые силы Германии уже стучались в ворота Москвы, захватив часть страны, но, видимо, разменявший седьмой десяток своих лет вождь считал, что для сохранения власти, как и для достижения цели, с точки зрения макиавеллизма все средства хороши.

Сложная обстановка в то время складывалась не только под Москвой, но и под Ленинградом, оказавшимся в кольце блокады. Финляндия, объявившая войну Советскому Союзу, не проявляла активных действий, не поддерживала заметно даже действовавшую рядом дивизию СС.

Командование немецких войск, удерживающее Ленинградское направление и недовольное главнокомандующим финской армией — маршалом Карлом Густавом Маннергеймом, иронично замечало, что, к сожалению, Маннергейм не дорос до уровня простого русского командира.

Но кто мог знать, о чём думал бывший офицер царской службы, одарённый стратег, возведший известную линию Маннергейма, — о судьбе России или Германии.

Отношение Сталина к Жукову — герою схваток у озера Хасан и на Халхин-Голе, возглавлявшему Генштаб, было сухо-официальным. Этот волевой, бескомпромиссный командарм был единственным в своем роде, кто мог говорить с ним на равных, а если нужно, то и возразить. Конечно, если бы не война, Сталин постарался бы держать Жукова подальше от себя.

Уже в конце июля сорок первого года начальник Генерального штаба, озабоченный критической обстановкой, сложившейся на Центральном фронте, разработал план мероприятий с целью укрепления Центрального фронта и решил ознакомить с ним Верховного.

Позвонив Сталину, сказал, что просит принять по срочному делу.

Сталин назначил час.

Жуков явился. В приёмной Поскрёбышев сухо сказал: «Садись.

Приказано подождать Мехлиса».

Мехлис, кивнув Жукову на ходу, вошёл в кабинет Сталина без доклада. Через несколько минут пригласили Георгия Константиновича. Сталин, указав на стул, сказал:

— Ну, докладывай, что там у тебя.

Жуков начал излагать свои доводы, характеризуя положение наших войск на Центральном фронте и противника, успешно развивающего наступление.