Диалоги. Извините, если кого обидел.

Диалог CMLXXIV

— А у меня просто горло болит. Мне вообще разговаривать трудно.

— Вольдемар! Вам со мною вообще не нужно разговаривать, о мон дьё! Я Вас просто с полувыдоха пойму. Только дышите чаще и взволнованней.

— А, может, это зависть? И вы всё это из зависти говорите.

— Из зависти, дорогой друг, вы же знаете, только из зависти — к вашей молодости, свежести и успеху.

Диалог CMLXXV

— Как ваш кум и начальник?

— Он светоч! Он символ! Я, когда вижу его, понимаю, что день прошёл не зря. Я освящён его славой и обаянием. Это единственное, что держит меня на службе. Он — огнегривый лев.

— Если вы вместе работаете, то, соответственно, вы, очевидно, вол, исполненный очей. А за орла кто?

— О! Про орла нельзя спрашивать! Его имя вообще не произносится! Тихо-тихо! Молчи, очкастый мальчик!

— Надо, что ли, попросить прибавки к зарплате, коль скоро только светлый лик его заставляет тебя работать на компанию.

— Обязательно. Я ведь знаю, как это сделают. Эту сотню вычтут из моего жалования и прибавят к твоему. Что окончательно докажет мою бескорыстность.

— То есть ты считаешь, что надо говорить именно о сотне?

— Спокойно. Я обдумываю это.

Диалог CMLXXVI

— Фейсбук впаривает мне рекламу бамбуковых носков — выбора активного человека. Я как-то даже напрягся.

— Мне тоже. С тревогой ожидаю рекламы деревянных бушлатов.

Диалог CMLXXVII

— Когда-то Бродский сказал, что самым страшным для русской литературы было одновременное сосуществование таких разных гениев, как Толстой и Достоевский: они не преумножали, но редуцировали значимость друг друга. Я думаю, что это вообще беда русской культуры. Нивелируюущая одновременность Ломоносова и Сумарокова. Пушкина и Баратынского, Тютчева и Фета. И, прежде всего, эта чудовищная метонимия Цветаева — Ахматова. Вот уж где страх и редукция!

— А уж для ребёнка одновременное существование папы с мамой — такая редукция, что его ужас берёт. Прямо кушать не может.

Диалог CMLXXVIII

— Все нормы морали очень относительны. Корейцы едят собак, а у арабов четыре жены — ну-ка наши правоведы стали бы насаждать моногамию и судить за многожёнство каких-нибудь арабов. А представляете, какой-нибудь иракский человек совершит покушение на президента США за боль, за слёзы матерей (ну, тут для проформы пафоса нужно подбавить — потому что некоторое количество мирных жителей в разных местах мира американцами убито, и, понятно, несколько большее, чем количество местных солдат или прочих вооружённых людей, с которыми они, по задумке, воевали). Станет он совестью своей нации, точно так же, как ей становятся палестинцы-шахиды. Тут печальный круг, замкнутый и опирающийся на право сильного. Вы ведь сказали очень важные слова, и очень правильные: «Заниматься правоведческой схоластикой нет смысла». Я с этими словами согласен — это право сильного, право, которое диктует побеждённому те нормы, какие этот победитель определяет. У сильного нет стороннего арбитра, у него есть право силы. Точка. Конец перспективы.

— Сильные и слабые всегда в каком-то (каких-то) пространственно-временном контексте, и в контексте можно определить вектор большего и меньшего зла, хотя бы по числу жертв. Достаточно знать, что сценарии с наступлением светлого будущего после массовых зачисток не реальны. Дасейнер, кстати, натолкнул меня на колоссальное соображение. Не буду его обнародовать сейчас, чтобы не начинать всё по новой.

Диалог CMLXXIX

— Если ты считаешь некоторое количество секса отличительным признаком хорошей литературы, то я на тебя удивляюсь.

— Да, сейчас героизм — написать текст без секса. Секс — это инвариант успешной литературы, правда, наиболее успешно не потное пихалище (он обнял её всю, его губы были везде), а самый коммерческий секс — униженно-сентиментальный, такой гипертрофированный Эрих Мария Ремарк, что нам доказал Мураками Х., и тысячи его последователей.

Диалог CMLXXX

— Существует прежняя печатная версия записных книжек Ильфа и полная, что выпускала Александра Ильинична Ильф — по недавности. Первая была ничего себе литературным произведением, а вторая это качество потеряла и превратилась в просто литературоведческое издание, правда с фотографиями рисунков Ильфа и всякими фотографиями.

— Я имею в виду, разумеется, ту самую — до исторического материализма, — версию, что вошла в первое, изданное после того как их с Петровым снова дозволили (в период хрущёвской «оттепели») переиздавать, полное собрание сочинений И. и П.