Диалоги об Атлантиде

Ипп. Да, бывает так, как ты говоришь.

Сокр. Но лгун, может быть, лжет во всём другом, а никак не в числе? в числах он лгать не может?

Ипп. О, клянусь Зевсом, и в числе.

Сокр. Стало быть, положим и то, Иппиас, что лживый человек бывает также в числе, и в счислении?

Ипп. Да.

Сокр. Кто же он мог бы быть? Чтобы сделаться ему лжецом, не должен ли он иметь силу солгать в том, в чем ты сейчас согласился? Ведь не имеющий силы лгать, сказал ты, если помню, никогда не будет лжецом.

Ипп. Да, помню, было сказано.

Сокр. Не объявил ли ты себя сейчас самым сильным лгать в счислении?

Ипп. Да, и это тоже было сказано.

Сокр. А не самый ли сильный ты и правду говорить в счислении?

Ипп. Конечно.

Сокр. Стало быть, кто в счислении может говорить и ложь и правду, тот в этом отношении – добрый счетчик[206].

Ипп. Да.

Сокр. Так кто же другой в счислении бывает лжецом, Иппиас, кроме доброго? Ведь этот и силен, этот и правдив.

Ипп. Видимо.

Сокр. Так видишь, что в отношении к этому тот же самый и лжет, и говорит правду, – и говорящий правду ничем не лучше лжеца; ибо это тот же самый, – и противоположностей, как ты недавно думал, тут нет.

Ипп. Здесь-то, по-видимому, нет.

Сокр. Хочешь ли, посмотрим на это и иначе?

Ипп. И иначе, если только тебе угодно.

Сокр. Не опытен ли ты и в геометрии?

Ипп. Конечно.

Сокр. Что же? не так ли бывает и в геометрии? Не может ли и в чертежах тот же самый геометр – и лгать и говорить правду?

Ипп. Да.

Сокр. И в этом отношении добр иной ли кто, или этот?

Ипп. Не иной.

Сокр. Так добрый и мудрый геометр, не есть ли самый сильный в том и другом? И если кто может быть лжецом в чертежах, то не этот ли – добрый? Ведь этот силен, а худой лгать не может; так что не сильный во лжи, как было допущено, не будет и лжецом.

Ипп. Так.

Сокр. Рассмотрим еще и третий пример – астронома. В этом искусстве опять ты признаешь себя еще более сведущим, чем в прежних. Не правда ли, Иппиас?

Ипп. Да.

Сокр. Не бывает ли и в астрономии того же самого?

Ипп. Вероятно, Сократ.

Сокр. Следовательно и в астрономии, – если кто иной лжец, то лжецом будет астроном добрый, имеющий силу лгать. Ведь уж, конечно, не тот, кто не может, потому что он – невежда.

Ипп. По-видимому, так.

Сокр. Стало быть, и в астрономии тот же будет – и говорить правду и лгать.

Ипп. Выходит.

Сокр. Рассматривай же, Иппиас, прямо так и все науки: иначе ли в них бывает это, или таким образом? Несомненно, что в весьма многих искусствах ты – самый мудрый из всех людей, как слышал я когда-то твою похвальбу, в которой на площади у столов[207] раскрывал ты многоразличную и завидную свою мудрость. Ты говорил, что в бытность твою когда-то в Олимпии, всё, что находилось на твоем теле, сделано было твоими руками: во-первых, имевшийся у тебя перстень – с этого начал – был твоей работы, что, то есть, ты умеешь вырезывать на перстнях; твоей же работы была и другая печать, и щетка, и масляница, – всё это сам ты сделал; самим же тобою сшиты, говорил, – и бывшая на тебе обувь, и плащ, и кафтан[208]; но что показалось особенно странным для всех и служило доказательством величайшей мудрости, – это хитро сделанный тобою же, как утверждал ты, пояс[209] на твоем кафтане, – такой пояс, каковы бывают персидские на людях роскошествующих. Кроме сего, ты пришел, имея при себе стихотворные произведения – и поэмы, и трагедии, и дифирамбы, и вообще множество различных, написанных тобою речей; ты прибыл, как знаток – более, чем кто другой – сейчас перечисленных мною искусств, и рифмов, и гармоний, и грамматики, и сверх того, весьма многих иных вещей, сколько могу припомнить. А вот я и забыл было, как видно, о памятовательном-то твоем искусстве[210], которым ты всегда был знаменит; да полагаю, забыл и о многом ином. Но смотря на твои искусства, – а их много, – и на искусства других, скажи мне, говорю я, нашел ли бы ты где-нибудь, чтобы один, как мы согласились, говорил правду, а другой лгал, и чтобы они были отдельны, а не тот же самый? Рассматривай это в которой хочешь мудрости, или в ремесле, и под каким угодно названием. Но не найдешь, друг мой, потому что этого нет. Однако ж говори сам.

Ипп. Вдруг, теперь же не могу, Сократ.

Сокр. Да не в состоянии будешь, как думаю, и после. Если же я говорю правду; то вспомни, Иппиас, что́ вытекает из нашего рассуждения.

Ипп. Я не очень понимаю, Сократ, что говоришь ты.

Сокр. Ведь теперь, может быть, нет надобности в памятовательном искусстве; потому что ты явно не хочешь воспользоваться им. Но я сам напомню тебе: знаешь ли, что Ахиллеса назвал ты правдивым, а Одиссея – лжецом и человеком изворотливым?

Ипп. Да.

Сокр. А теперь замечаешь ли, что тот же самый явился и лжецом и правдивым? так что, если Одиссей был лжец, то он становится и правдивым, и если Ахиллес правдив, то он и лжец; и оба эти мужа не различаются между собою и не противоположны один другому, а подобны.