Диалоги об Атлантиде

После этого хотел я спросить, который из них справедливее и мудрее. Но тут кто-то подошел и поднял Менексена, говоря, что его зовет педотрив; потому что Менексену, кажется, пришлось быть наблюдателем жертв[327]. Итак, он ушел, а я спросил Лизиса: тебя, Лизис, должно быть, очень любят отец и мать, сказал я. – Конечно, отвечал он. – Поэтому они хотели бы, чтобы ты был самым счастливым человеком. – Как не хотеть? – А кажется ли тебе счастливым человек рабствующий и не имеющий позволения делать что желает? – Не кажется, клянусь Зевсом, отвечал он. – Итак, если отец и мать любят тебя и желают, чтобы ты был счастлив, то всячески явно, что они стремятся доставить тебе наслаждение счастьем. – Как не стремиться? сказал он. – Следовательно, позволяют тебе делать, что хочешь, и не выговаривают, не препятствуют делать что желаешь? – Да, клянусь Зевсом; мне-то, Сократ, они во многом таки препятствуют. – Что ты говоришь? спросил я: желая, чтобы ты блаженствовал, препятствуют делать что хочешь? Да скажи мне вот что: если бы ты пожелал ехать на одной из военных колесниц твоего отца и взять в руки вожжи, когда он сражается, неужели он не позволил бы тебе, а воспретил? – Клянусь Зевсом, никак не позволил бы! – Кому же позволил бы? – У отца есть возничий, получающий жалованье. – Что ты говоришь? наемщику больше позволяют они делать, что хочется, в отношении к лошадям, чем тебе, да еще за это самое платят деньги? – Так что же? сказал он. – Ну а пару мулов, думаю, доверяют твоему управлению, и хотя бы ты, взявши плеть, стал их бить, позволили бы? – Куда позволить! отвечал он. – Что же, сказал я; разве никому не позволяется бить их? – И очень позволяется, отвечал он, – погонщику мулов. – Рабу или свободному? – Рабу, сказал он. – И раба, видно, больше ценят они, чем тебя – сына, и больше собственности вверяют ему, чем тебе, – тому позволяют делать что хочет, а тебе препятствуют. Скажи мне еще это: тебе самому позволяют начальствовать над собою, или и этого не доверяют? – Как ты говоришь, не доверяют? спросил он. – Да начальствует ли кто-нибудь над тобою? – Дядька, сказал он. – Ужели раб? – А почему же? ведь наш, сказал он. – Как это ужасно! свободному быть под начальством раба, примолвил я. Что же там делает этот дядька, когда начальствует над тобою? – Ну да водит меня к учителю, сказал он. – Уж не начальствуют ли над тобою и эти учители-то?[328] – Ну да, всячески. – Следовательно, отец, по своей воле, поставил над тобою очень много господ и начальников. Но может быть, когда приходишь ты домой, к матери, она, чтобы ты был у нее счастлив, позволяет тебе делать всё что хочешь с шерстью и с основою, если тогда ткет? Ведь уж конечно, не препятствует она трогать и бедро, и челнок, и другие орудия, относящиеся к прядению шерсти. – При этом он засмеялся и сказал: клянусь Зевсом, Сократ, – не только что препятствует, но и прибила бы, если бы дотронулся. – Иракл! воскликнул я, уж не оскорбил ли ты чем-нибудь отца или матери? – Клянусь Зевсом, нет, сказал он. – Но за что же они так сильно препятствуют тебе быть счастливым и делать что хочешь, и целый день воспитывают тебя так, чтобы ты кому-нибудь рабствовал, – одним словом: чтобы ты, хоть немножко пожелай чего-нибудь, никак не делал? Поэтому тебе, как видно, нет пользы ни в деньгах, – хотя сколько их! и над ними больше начальствуют все, чем ты, – ни в столь благородном теле, когда и его также пасет и холит другой: а ты, Лизис, не начальствуешь ни над чем и не делаешь ничего, чего желаешь. – Должно быть, потому, что я еще не в таком возрасте, Сократ, сказал он. – А что, если не это, сын Димократа, препятствует тебе? Ведь есть, думаю, много вещей, которые и отец и мать поверяют тебе, не ожидая, пока придешь в возраст. Когда, например, угодно им, чтобы что-нибудь было прочитано или написано, – думаю, тебя первого в доме назначают к тому. Не правда ли? – Конечно, сказал он. – И в этом случае ты, вероятно, можешь какое хочешь письмо писать – во-первых, и какое хочешь – во-вторых; таким же образом и читать. А когда, думаю, берешь лиру, – ни отец, ни мать не препятствуют тебе натянуть или ослабить какую хочешь струну и либо сотрясать ее пальцами, либо ударять плектром. Или препятствуют? – Нет. – Так какая же могла бы быть причина, Лизис, что в этом они не препятствуют, а в том, о чем сейчас сказано, препятствуют? – Думаю, та, отвечал он, что это я знаю, а того нет. – Хорошо, почтеннейший, сказал я; следовательно, не возраста твоего дожидается отец, чтобы вверить тебе всё, но в который день найдет, что ты разумеешь вещи лучше, чем он, в тот вверит тебе и себя и свое. – Думаю, сказал он. – Пускай, продолжал я. Что же? у соседа не то же ли понятие о тебе, какое у отца? Думаешь ли, что управление своим домом он вверит тебе; когда найдет, что ты лучше его разумеешь домоводство, или будет распоряжаться сам? – Думаю, вверит мне. – Что ж? Афиняне не вверят тебе, думаешь, своего, когда заметят, что ты удовлетворительно умен? – Согласился. – А что, ради Зевса, великий царь, спросил я, старшему ли сыну, который управляет Азиею, скорее доверил бы, когда варится мясо, положить в похлебку, что ему хочется, или нам, если бы мы, отправившись к нему, доказали, что умеем лучше, чем его сын, приготовлять съестное? – Явно, что нам, сказал он. – И тому-то не позволил бы нисколько класть приправы; а нам, хотя бы мы захотели положить целую горсть соли, позволил бы. – Как не позволить? – А что, если бы его сын страдал глазами, позволил ли бы он этому сыну прикасаться к своим глазам, не почитая его врачом, или запретил бы? – Запретил бы. – Напротив, нам-то, если бы он признавал нас врачами, хотя бы мы захотели, открывши глаза больного, насыпать в них пыли, думаю, не запретил бы, полагая, что мы правильно разумеем дело. – Правду говоришь. – Стало быть, он больше, чем себе и своему сыну, доверил бы нам и всё другое, в отношении к чему мы показались бы ему мудрее их. – Необходимо, Сократ, сказал он. – Следовательно, бывает так, любезный Лизис, примолвил я: в чем мы оказываемся разумными, в том все нам доверяют – Эллины и варвары, мужчины и женщины. В этом отношении мы будем делать, что ни захотели бы, и никто добровольно не станет нам препятствовать; в этом отношении сами мы будем свободны, управляя другими, – и это будет наше, потому что из этого мы станем получать пользу: напротив, в чем не приобрели мы разумения, в отношении к тому никто не доверит нам делать, что покажется, а еще все будут препятствовать сколько могут, – не только чужие, но и отец и мать, и если есть что ближе их; в отношении к тому мы сами будем слушаться других, и то у нас будет чужое, потому что из того мы ничем не воспользуемся. Согласен ли ты, что так бывает? – Согласен. – Итак, будем ли мы кому-нибудь друзьями, и будет ли кто-нибудь любить нас в отношении к тому, в чем мы были бы ему бесполезны? – Нет, отвечал он. – Стало быть, теперь ни отец не любит тебя, ни кто другой не любит никого другого, поколику он бесполезен. – По-видимому, нет, сказал он. – Следовательно, если бы ты был мудрецом, дитя, то все были бы твоими друзьями, все – твоими домашними; ибо тогда ты был бы полезен и добр: а когда нет, – не будет тебе другом ни иной кто-либо, ни отец, ни мать, ни домашние. Итак, можно ли, Лизис, высокоумничать в том, чего еще не разумеешь? – Да как же можно? – сказал он. – Но если ты имеешь нужду в учителе, то еще не умен. – Правда. – Следовательно, ты не заносчив, если еще не умен. – Кажется, нет, клянусь Зевсом, Сократ, сказал он.