Диалоги об Атлантиде

Услышав это, я взглянул на Иппотала и едва не сделал ошибки. Мне приходило на мысль сказать, что так-то, Иппотал, надобно разговаривать с любимцами – усмирять их и успокаивать, а не так, как ты, – надмевать и изнеживать. Но видя, что он от нашего разговора в пытке и возмущении, я вспомнил, что, стоя тут, ему хотелось укрыться от Лизиса, а потому одумался и продолжал речь.

В это время возвратился Менексен и сел возле Лизиса (на то место), откуда встал. Тогда Лизис очень детски и мило, но скрытно от Менексена, проговорил мне вполголоса и сказал: Сократ! скажи то же и Менексену, что говорил ты мне. – А я отвечал: это расскажешь ему ты, Лизис, потому что слушал внимательно. – Без сомнения, примолвил он. – Впрочем постараюсь, сказал я, припоминать о том, сколько можно чаще, чтобы ты мог яснее передать ему весь наш разговор. Если же что забудешь, опять, при первой встрече со мною, спроси меня. – Так и сделаю, Сократ, сказал он; непременно сделаю, будь уверен. Но скажи ему что-нибудь иное, чтобы и мне послушать, пока придет время идти домой. – Да, надобно это сделать, когда и ты приказываешь, сказал я. Но смотри, чтобы помогать мне, если Менексен захочет обличать меня. Разве ты не знаешь, что он спорщик? – Да, клянусь Зевсом, и большой, сказал он. Для того-то я и хочу, чтобы ты с ним поговорил. – Чтобы мне быть осмеянным? сказал я. – О нет, клянусь Зевсом; но чтобы наказать его. – Куда! нелегко, сказал я; он человек сильный, ученик Ктизиппа. А ведь он и сам тут – Ктизипп-то, не видишь? – Не заботься ни о ком, Сократ, только говори с ним. – Надобно говорить, сказал я.

Тогда как мы сообщали это один другому, Ктизипп сказал: зачем вы пируете одни, а нам не передаете своих речей? – Да, конечно, надобно передать, отвечал я; потому что из моих слов этот кое-чего не понимает и, полагая, что непонимаемое знает Менексен, приказывает спросить его. – Что же не спрашиваешь? – сказал он. – Да, спрошу, отвечал я. Скажи мне, Менексен, о чем я спрошу тебя. С самого детства у меня бывает желание получить что-нибудь, как у другого – получить другое: ведь один желает приобресть лошадей, другой – собак, тот – золото, этот – почести; но я к этому равнодушен, зато к приобретению друзей весьма склонен и более желал бы иметь у себя доброго друга, чем наилучшего в свете[329] перепела или петуха, и – клянусь Зевсом – более желал бы иметь это, чем коня и собаку. Думаю даже, клянусь собакою, что я гораздо скорее избрал бы приобретение друга, чем Дариева золота, или и самого Дария. Так я друголюбив! Поэтому, смотря на вас – на тебя и Лизиса, изумляюсь и почитаю вас счастливыми, что вы в столь ранней молодости могли скоро и легко приобресть это стяжание, что ты такого друга скоро и сильно полюбил в этом, а этот – в тебе. Напротив, я столь далек от подобного стяжания, что даже не знаю, каким образом один становится другом другого, и об этом самом хочу спросить тебя как опытного. Скажи же мне, – когда кто кого любит, – который из них которого бывает в другом, любящий ли – другом любимого, или любимый – любящего? или это всё равно? – Мне кажется, всё равно, сказал он. – Что ты говоришь? – спросил я: стало быть, оба они – друзья друг друга, когда только один любит другого? – Мне кажется, отвечал он. – Как же? любящему разве нельзя быть любимым от того, кого он любит? – Можно. Что же? можно ли и ненавидеть любящего, – как иногда терпят это, по-видимому, любящие от своих любимцев? ибо любя их сколько могут более, иные из них думают, что им не отвечают любовью, а иногда и ненавидят их. Как тебе кажется? не правда ли это? – Да и совершенная правда, сказал он. – Итак, в этом случае один любит, а другой бывает любим, примолвил я. – Да. – Который же из них которого друг? Любящий ли – друг любимого, – хоть отвечает ему последний любовью, хоть ненавидит его, – или любимый – друг любящего? Или, в том случае, когда не оба они любят друг друга, никоторый не есть друг никоторого? – Да, кажется, так. – Стало быть, теперь нам кажется иначе, чем казалось прежде; ибо тогда, – если один любил, – оба были друзьями, а теперь, – если не оба любят, – никоторый не друг. – Должно быть, сказал он. – Итак, ничто не дружественно любящему, что не отвечает ему любовью. – Выходит, что нет. – Стало быть, нет ни любителей лошадей, когда не отвечают им любовью лошади, ни любителей перепелов, ни любителей собак, ни любителей вина, ни любителей палестры, ни любителей мудрости, если не отвечает им любовью мудрость. Или, хотя каждый из них и любит это, однако ж они – не друзья, и поэт обманывается, когда говорит:

Счастлив, кому дети друзья, и твердокопытные кони,
И гончие псы, и гость-иностранец? [330]

—