Диалоги об Атлантиде

Тут я и сам очень обрадовался, будто какой ловчий, любующийся тем, что поймал. Но потом, не знаю откуда, вошло в меня какое-то весьма странное подозрение, – что если допущенное нами неверно, – и я тотчас с досадою сказал: увы! Лизис и Менексен, наше сокровище, должно быть, – сон. – Что еще? спросил Менексен. – Боюсь, отвечал я, не встретились ли мы с такими же ложными понятиями о дружбе, каковы бывают хвастливые люди. – Как это? спросил он. – Посмотрим сюда, сказал я: друг, кто бы он ни был, есть друг кому-нибудь, или нет? – Необходимо, отвечал он. – Друг не ради чего-нибудь и не почему-нибудь, или ради чего-нибудь и почему-нибудь? – Ради чего-нибудь и почему-нибудь. – Друг есть ли друг той вещи, ради которой он есть друг другу, или в отношении к ней он – и не друг и не враг? – Я не очень следую за тобою, сказал он. – И естественно, примолвил я; но может быть, будешь следовать иным образом; да и я лучше уразумею, что́ говорю. Больной, сказали мы теперь, есть друг врача. Не так ли? – Да. – Не по болезни ли, ради здоровья, он – друг врача? – Да. – Но болезнь-то – зло. – Как не зло? – А здоровье что? – спросил я: добро, или зло, или ни то ни другое? – Добро, отвечал он. – Так вот мы и говорили, как видно, что тело, не будучи ни-добром-ни-злом, есть друг врачебного искусства, которое – добро, по причине болезни, то есть зла. Но врачебное искусство берется в друзья ради здоровья; а здоровье – добро. Не так ли? – Да. – Так здоровье – друг или не друг? – Друг. – А болезнь – враг? – Конечно. – Следовательно, ни-добро-ни-зло, по причине зла и врага, есть друг добра ради добра и друга. – Явно. – Стало быть, друг есть друг друга по причине врага. – Выходит. – Пусть, сказал я; пришедши к этому, дети, будем внимательны, чтобы не обмануться. Ведь что друг был у нас другом друга, и что подобное бывает другом подобного, – положение, признанное невозможным, – с этим я прощаюсь. Но рассмотрим и то, не обманывает ли нас также принимаемое нами теперь. Врачебное искусство, сказали мы, есть друг ради здоровья. – Да. – Неужели и здоровье тоже друг? – Конечно. – Стало быть, друг ради чего-нибудь. – Да. – То есть ради чего-нибудь дружественного, если будем следовать тому, что прежде допущено. – Конечно. – А то дружественное не будет ли опять ради дружественного? – Да. – Но идя таким образом, не необходимо ли утомиться нам и прийти к некоему началу, которое уже не будет в отношении к иному дружественному, но принадлежит тому, что есть первое дружественное и ради чего мы всё прочее называем дружественным? – Необходимо. – Так это-то я разумею, говоря, как бы не обманули нас все прочие предметы, которые мы называем дружественными ради того (первого) и которые суть как бы его образы, тогда как поистине дружественное есть то первое. Размыслим об этом так: кто чему-нибудь приписывает высокую цену, как например, отец иногда предпочитает своего сына всему прочему; тот, ради того, что ценит сына больше всего, может ли и чему другому приписывать высокую цену? Если бы, например, отец заметил, что сын его выпил яд, то подорожил ли бы вином, думая, что оно спасет его сына? – Как дорожить? – сказал он. – Не то же ли и сосудом, в котором находится вино? – Конечно. – Фарфоровая чаша была ли бы для него столь же ценна, как его сын, и три котила вина, как сын? Или будет так, что при этом вся заботливость обращается не на то, для чего что-нибудь приготовлено, а на то, для чего всё подобное приготовляется. Хотя мы часто говорим, что дорого ценим золото и серебро; однако ж смотрите, чтобы это-то не оказалось несправедливым. Не так ли сказать, что из всего, что является существующим, мы выше всего ставим то, для чего приготовляется и золото, и всё приготовляемое? – Конечно. – Но не то же ли слово и о дружбе? Ведь сколько ни говорили мы, что дружественное у нас бывает ради чего-то дружественного, – всё, однако, выражали, по-видимому, одно и то же худым[343] словом. Существенно же дружественное должно быть то самое, чем заканчиваются все эти так называемые дружества. – Должно быть, сказал он. – Значит, существенно-то дружественное есть дружественное не ради чего-то дружественного? – Правда. – Так это решено, – не ради чего-нибудь дружественного дружественное есть дружественное. Но добро дружественно ли? – Мне кажется. – Не по причине ли зла бывает любимо добро, и вот как: если бы из трех видов, о которых мы теперь говорили, то есть из доброго, злого и ни-доброго-ни-злаго, были взяты два, а зло исчезло бы и не касалось ни тела ни души, ни другого чего, что само по себе называется ни-злом-ни-добром, – добро было ли бы тогда к чему-нибудь полезно для нас или сделалось бы бесполезным? Ведь если бы ничто уже не вредило нам, мы не имели бы нужды ни в какой пользе. И таким-то образом тогда стало бы явно, что мы любили добро и дружились с ним по причине зла, так как в добре видели лекарство против зла, которое почитали болезнию; когда же болезни нет, – не нужно и лекарство. Такова ли природа добра, что, будучи между злом и добром, мы любим добро по причине зла, а само ради себя оно нисколько не требуется? – Выходит, что так, сказал он. – Стало быть, то дружественное, которым оканчивалось всё прочее, что называли мы дружественным ради другого дружественного, у нас вовсе не походит на это. Ведь это названо дружественным ради дружественного: а существенно дружественное является по природе совершенно ему противоположным; ибо оно показалось нам дружественным ради враждебного, которое когда удаляется, дружественное нам более, как видно, недружественно. – Мне кажется, нет; по крайней мере как теперь говорится, сказал он. – Ужели же, ради Зевса, если зло исчезнет, спросил я, – не будет у нас ни голода, ни жажды, и ничего подобного? Или, хотя и будет голод, так как будут люди и другие животные, но, по крайней мере, не вредоносный? хотя будут также – и жажда, и другие пожелания, но не злые, потому что зло погибнет? Впрочем, не смешон ли вопрос, что будет тогда и чего не будет? Кому знать это? Мы знаем только то, что и теперь: кто алчет, тот может получить вред, а может – и пользу. Не так ли? – Конечно. – Нельзя ли подобным образом и жаждущему, и движимому всеми иными этого рода пожеланиями, желать иногда с пользою, иногда с вредом, а иногда ни так ни сяк? – И очень. – Итак, если зло погибнет, то тому-то, что не есть зло, какая причина погибнуть вместе со злом? – Никакой. – Стало быть, если зло и погибнет, желания ни-добрые-ни-злые будут. – Явно. – Но тому, кто желает и стремится, возможно ли не любить того, чего желает и к чему стремится? – Кажется, невозможно. – Следовательно, и по погибели зла будет что-либо дружественное? – Да. – Но этого не было бы, если бы причиною того, что есть нечто дружественное, было зло; – по уничтожении зла, не было бы дружественно одно другому; ибо, как скоро исчезла причина, уже невозможно быть и тому, чего она – причина. – Ты правильно говоришь. – Однако ж, не согласились ли мы, что дружественное дружественно чему-нибудь и почему-нибудь – и тогда-то положили, что ни-доброе-ни-злое любит добро по причине зла? – Правда. – А теперь-то, как видно, открывается какая-то другая причина любить и быть любимым. – Выходит. – Так не желание ли, в самом деле, как мы сейчас сказали, есть причина дружбы, и не желающее ли дружественно тому, чего оно желает и когда желает? а что прежде называли мы дружественным, не была ли это болтовня, похожая на растянутое стихотворное сочинение?[344] – Должно быть, сказал он. – Однако ж, продолжал я, желающее-то желает того, чего ему недостает. Не так ли? – Да. – Стало быть, недостающее дружественно тому, в ком его недостает? – Мне кажется. – А недостающим[345] бывает то, что у кого-нибудь отнято. – Как же иначе? – Так любовь, дружба и желание, Менексен и Лизис, как видно, направляются к собственному. – Подтвердили. – Стало быть, вы, будучи друзьями между собою, по природе, свойственники друг другу. – И очень, сказали они. – Поэтому, когда кто один желает и любит другого, дети, сказал я, – не стал бы он ни желать, ни любить, ни дружиться, если бы не был как-нибудь свойственником любимому – или по душе, или по какой-нибудь душевной склонности, или по нраву, или по виду. – Конечно, сказал Менексен, а Лизис замолчал. – Пусть, продолжал я. Так нам, сказали мы, необходимо любить свойственное по природе. – Выходит. – Стало быть, детям необходимо любить подлинного и непритворного любителя. – Лизис и Менексен на это едва кивнули, но Иппотал от удовольствия так и менялся в лице.