Диалоги об Атлантиде

Итак, с одной стороны, желая дать отдых Менексену, а с другой, радуясь любознательности Лизиса, я обратил свою речь к последнему и сказал: ты, мне, кажется, правду говоришь, Лизис, что если бы мы правильно исследовали, то, вероятно, так не заблуждались бы. Не пойдем же больше этим путем, – потому что наше исследование походит на путь очень трудный: – мы, кажется, должны идти тем, на котором можно извернуться, исследуя предмет с точки зрения поэтов; ибо они нам – как бы отцы мудрости и вожди. Ведь поэты, вероятно, говорят не худо, полагая, что друзья бывают не случайно, но что сам Бог делает их друзьями, приводя их одного к другому; а говорят они помнится, так, что Бог всегда подобного к подобному ведет и делает их знакомыми[332]. Или ты не встречал этих стихов? – Встречал, сказал он. – Не встречался ли и с сочинениями мудрецов[333], которые говорят то же самое, что подобное с подобным всегда по необходимости дружно? А говорили и писали они это о природе и о всём. – Твоя правда, сказал он. – Так хорошо ли они учат? – спросил я. – Может быть, отвечал он. – Может быть, наполовину, заметил я, а может быть – и вполне, мы не понимаем. Нам кажется, что злой человек чем ближе подходит к злому и больше обращается с ним, тем делается враждебнее, ибо обижает; а обижающий и обижаемый, вероятно, не могут быть друзьями. Не так ли? – Так, сказал он. – Стало быть, таким образом половина изречения будет уже неверна, если злые друг другу подобны. – Правду говоришь. – В самом деле, мне кажется, мудрецы говорят о добрых, что они-то подобны и друзья между собою; злые же, как и говорится о них, никогда не бывают подобны самим себе, будто отуманенные и неустойчивые. А что неподобно самому себе и отличается от себя, то-то едва ли уж может уподобляться[334] другому, или быть его другом. Не так ли и тебе кажется? – Так, сказал он. – Значит, утверждающие, что подобный подобному друг, подразумевают, как я думаю, то, друг мой, что один добрый одному доброму друг; злой никогда не соединяется истинною дружбою ни с добрым, ни со злым. Таково ли и твое мнение? – Подтвердил. – Стало быть, мы понимаем уже, что такое друзья: исследование нам показало, что это будут люди добрые. – Конечно, сказал он, мне кажется. – И мне, примолвил я; хотя в этом есть что-то досадное. Давай-ка, ради Зевса, посмотрим, что я и тут подозреваю. Подобный подобному, поколику подобен, и потому друг, должен ли быть так же полезным, как такой такому? или иначе: всякий подобный всякому подобному какую мог бы принесть пользу, либо какой вред, чего не принес бы сам себе? или что заставил бы терпеть, чего не терпел бы сам по себе? Такие-то как были бы любимы друг другом, не имея попечения друг о друге? Могли ли бы как-нибудь? – Не могли бы. – А что́ не было бы любимо, – как было бы другом? – Никак не было бы. – Ну так подобный подобному не друг: другом был бы добрый доброму, поколику добр, а не поколику подобен. – Может быть. – Что же? добрый, поколику добрый, не будет ли достаточен для себя? – Да. – А достаточный-то, по достаточности, не нуждается ни в чем. – Как же иначе? – Не нуждающийся же ни в чем не будет ничего и любить. – Конечно, нет. – Но кто не будет любить, тот не будет и дружиться. – Да, так. – А кто не будет дружиться-то, тот не будет другом. – Явно, что нет. – Каким же образом добрые, по принятому основанию[335], будут у нас друзьями добрых, когда и отсутствуя, они не стремятся друг к другу, – ибо и в отдельности достаточны для самих себя, – и присутствуя, не нуждаются друг в друге? Да таким-то людям что за причина уважать одному другого? – Никакой, сказал он. – А друзьями-то могут быть только те, которые будут уважать один другого. – Правда. – Сообрази же теперь, Лизис, куда нас бросило. Разве не в целом чем-то мы обманываемся. – Как так? – спросил он. – Некогда я уже слышал от кого-то[336] и сейчас вспомнил, что подобное с подобным и добрые с добрыми находятся в сильной вражде, и этот кто-то ссылался даже на свидетельство Исиода, говоря, что «гончар порицает гончара, певец певца, нищий нищего», и таково, говорит, всё прочее: вещам самым подобным между собою крайне необходимо исполняться ненавистию, любопрением и враждою, а самым неподобным – дружбою; потому что бедному необходимо быть другом богатого, слабому – другом сильного, ради попечения, больному – другом врача, и вообще-таки – незнающему необходимо любить знающего и дружиться с ним. Даже он простирает свое положение еще далее, говоря, что подобное не только недружественно с подобным, но и совершенно противно ему; потому что самое противное с самым противным особенно дружно, и не подобного, а этого желает каждая вещь, как, например, сухое – влажного, холодное – теплого, полное – пустого, и всё прочее таким же образом. Ведь противное есть пища противного; а подобное ничем не может наслаждаться от подобного. И сказавший это, друг мой, кажется, был остряк, потому что хорошо сказал. А вы, спросил я, как находите слова его? – Хорошими, отвечал Менексен, сколько по крайней мере слышали их. – Так скажем ли, что особенно дружественно противное противному? – Конечно. – Пусть, сказал я; но ведь не удивительно, Менексен, что те люди со всеобъемлющею мудростью, те хитрые спорщики тотчас радостно подскочат к нам и спросят: дружба не есть ли самое противное вражде? Что ответим мы им? Разве не необходимо будет согласиться, что они говорят правду? – Необходимо. – Стало быть, скажут, вражда дружбе, или дружба вражде дружественна? – Ни то ни другое, сказал он. – Ну а справедливое несправедливому, или рассудительное необузданному, или доброе злому? – И это, мне кажется, не в таком отношении. – Однако ж, если что чему дружественно по противоположности, сказал я, то необходимо, чтобы и это было дружественным. – Необходимо. – Стало быть, ни подобное подобному не дружественно, ни противное противному. – Выходит, что нет. – Но рассмотрим еще следующее, – чтобы от нас никак уже более не скрылось, что дружба действительно не есть что-нибудь такое, но что, не будучи ни добром ни злом, она бывает дружественна добру. – Как ты это говоришь? – спросил он. – Клянусь Зевсом, не знаю, отвечал я, и, поистине, сам колеблюсь от недоумения. Дружественное, по старинной пословице, должно быть, есть прекрасное; по крайней мере это представляется чем-то нежным, гладким, свеженьким, и оттого, может быть, будучи таким, легко ускользает и уходит от нас; ибо я говорю, что доброе прекрасно. А ты не думаешь? – И я тоже. – Итак, говорю гадательно, что прекрасному и доброму дружественно и не доброе и не злое. А почему говорю гадательно – слушай. Мне представляются тут как бы три рода: доброе, злое и ни-доброе-ни-злое[337]. А тебе что? – И мне, сказал он. – И ни доброе доброму, ни злое злому, ни доброе злому не дружественно, как не допустило этого и прежнее наше рассуждение. Значит, остается – если что чему дружественно – быть дружественным ни-доброму-ни-злому, – дружественным либо доброму, либо такому, каково само. Ведь злому-то, вероятно, ничто не может быть дружественно. – Правда. – А недавно сказано, что и подобное тоже нет. Не так ли? – Так. – Стало быть, ни-добру-ни-злу не будет дружественно что-либо такое, каково оно само. – Очевидно, нет. – Следовательно, ни-добро-ни-зло остается почитать дружественным только одному добру. – Как видно, необходимо. – Так хорошо ли поведет нас, дети, то, что мы сказали? – спросил я. – Если бы, например, мы захотели размыслить о здоровом теле, которое не нуждается ни во врачевании, ни в пособии, – так как оно довольно собою, то никто здоровый, конечно, не был бы другом врача ради здоровья. Не правда ли? – Никто. – Напротив, думаю, больной – ради болезни. – Как же иначе? – И болезнь, однако ж, зло, а врачебное искусство – польза и добро. – Да. – Но тело-то, как тело, вероятно, не есть ни-добро-ни-зло. – Так. – Поэтому тело-то, ради болезни, принуждено бывает входить в связь и дружиться с врачебным искусством. – Мне кажется. – Стало быть, ни-добро-ни-зло бывает дружественно добру ради присущия зла. – Выходит. – Явно, однако ж, что прежде, чем оно становится существенно злом, от присущего ему зла; ибо сделавшись злом-то, оно уже не желало бы добра и не дружилось бы с ним, так как зло, сказали мы, не может быть дружественным добру. – Конечно, не может. – Рассмотрите же, что я говорю: я говорю, что иное и само таково, каково ему присущее, иное – нет. Так, если бы кто хотел навесть что-нибудь известною краскою, вещи наводимой, вероятно, было бы присуще наводимое[338]. – Конечно. – И вещь, на которую наводится, по цвету, не такова ли была бы, каково наводимое?[339] – Не понимаю, сказал он. – Да вот как, продолжал я: если бы кто золотистые твои волосы навел белильною краскою, были ли бы они тогда, или казались ли бы белыми? – Казались бы, отвечал он. – Но хотя и была бы присуща им белизна… – Да. – Однако ж от этого они не более, вероятно, сделались бы белыми: напротив, по присущию белизны, были бы ни белы, ни черны. – Правда. – Когда же этот самый цвет наведен будет на них старостью, тогда они станут такими, как присущее, то есть, по присущию белизны, – белыми. – Как уже не стать? – Так вот о чем я спрашиваю: то, чему нечто присуще, таково ли будет, имея это, каково присущее? Или, когда это каким-нибудь образом присуще, – будет, а если нет, то нет? – Скорее так, сказал он. – Следовательно, ни-добро-ни-зло иногда, только по причине присущия зла, еще не есть зло, и становится злом, когда уже бывает таким. – Конечно. – Но как скоро оно, в присутствии зла, еще не есть зло, – самое это присутствие зла возбуждает в нем желание добра; если же, напротив, присутствие зла делает его злом, то вместе отнимает у него самое это желание и дружество с добром. Ведь тогда оно не есть уже ни-зло-ни-добро, но зло; а добро со злом у нас не было[340] дружественно. – Конечно, не было. – Посему-то мы можем сказать, что и мудрецы – боги ли они, или люди – уже не любят мудрости[341]; да и те также не любят мудрости, которые не знают, что они злы, так как ни один злой и невежда не есть любитель мудрости. Следовательно, остаются те, которые хотя и имеют это зло – незнание, однако же еще не сделались от него незнающими и невеждами, но продолжают думать, что не знают того, чего не узнали. Так поэтому любят мудрость, вероятно, и не добрые и не злые: злые же и добрые не любят её; потому что ни противное противному, ни подобное подобному, по прежним нашим исследованиям, не показалось нам дружественным. Или не помните? – Очень помним, сказали они. – Стало быть, теперь, Лизис и Менексен, примолвил я, мы со всею точностью определили, что дружественно и что нет: положили[342], то есть, что и по душе и по телу, ни-добро-ни-зло, ради присущия зла, всегда бывает дружественно добру. – Они совершенно подтвердили и согласились, что это так.