Диалоги об Атлантиде

Тогда, желая исследовать предмет, я сказал: если свойственное что-нибудь отлично от подобного, то о дружбе, что такое она, мы, как мне кажется, Лизис и Менексен, сказали нечто дельное: а когда подобное и свойственное будут одно и то же, – прежнее наше положение, что подобное для подобного, по самому подобию его, бесполезно, нелегко отвергнуть; потому что признавать дружественным бесполезное – несообразно. Итак, хотите ли, спросил я, – поколику мы опьянели уже от нашего исследования, – согласиться и сказать, что свойственное есть нечто отличное от подобного? – Конечно. – Так положим ли, что всякому свойственно добро и чуждо зло? или злу свойственно зло, добру – добро, а ни-добру-ни-злу – ни-добро-ни-зло? – Им кажется, сказали они, что каждому свойственно каждое. – Стало быть, дети, заметил я, мы опять попали на те самые положения о дружбе, которые прежде отвергли; ведь в таком случае справедливый справедливому и злой злому будет ничем не меньше другом, как и добрый доброму. – Выходит, сказал он. – Что же? когда доброе и свойственное мы называем тем же, – иное ли что говорим, как не то, что добрый только доброму друг? – Конечно. – Однако ж и в этом ведь, как нам тогда казалось, мы обличили себя. Или не помните? – Помним. – Так что же еще сделаем со своим исследованием? Не явно ли, что ничего?[346] – Ничего. – Прошу же вас, подражая мудрецам[347] в судах, пересмотреть всё прежде сказанное. И если уже ни любимые ни любящие, ни подобные ни неподобные, ни добрые ни свойственные, ни всё прочее нами рассмотренное – ведь от множества таких вещей, я и сам всего не помню – если ничто из этого не есть дружественное, то я ничего не могу сказать более.

Сказав это, я думал было уже тронуть кого-нибудь другого – постарше. Но тут, будто какие демоны[348], подошли педагоги – один Менексенов, другой – Лизисов, вместе с их братьями, и приказывали им идти домой; ибо уже было поздно. Сперва и мы, и окружавшие отгоняли их: но так как они не обращали на нас внимания и, ломаным[349] греческим языком выражая свою досаду, не переставали звать, то нам показалось, что подпивши на Эрмиевом празднике, они не будут сговорчивы, и потому, уступив им, мы прервали свою беседу. Впрочем, когда собеседники уже уходили, я сказал: теперь, Лизис и Менексен, и я, старый человек, и вы сделались смешными; теперь эти расходящиеся будут говорить, что мы один другого почитаем своим другом – ибо я и себя причисляю к вам, – а не в состоянии были исследовать, что такое друг.

Хармид

ЛИЦА РАЗГОВАРИВАЮЩИЕ:

СОКРАТ, ХЕРЕФОН, КРИТИАС, ХАРМИД

Возвратившись накануне вечером из потидейского лагеря, я, после долговременной отлучки, весело спешил в обычные места собрания собеседников[350] и, между прочим, зашел в Таврееву палестру, что против царского храма. Тут встретилось мне очень много незнакомых людей, а еще больше знакомых. Увидев меня, неожиданно вошедшего, они тотчас, кто откуда, раскланивались со мною издали; а Херефон, как человек пылкий[351], выскочив из толпы, подбежал ко мне и, схватив меня за руку, сказал: ах, Сократ! как это спасся ты в сражении? Ведь едва мы ушли, при Потидее произошла битва – и находящиеся здесь только сейчас узнали о ней. – Как видишь, отвечал я. – Здесь, продолжал он, объявляют, что сражение было жаркое и что в нем пало много знакомых. – И справедливо объявляют, отвечал я. – Так ты участвовал в битве?[352] – спросил он. – Участвовал. – А! сюда же! садись и рассказывай нам; потому что мы еще не всё ясно знаем. – Тут он привел меня к Критиасу, сыну Каллесхрову, и посадил. Севши подле Критиаса, я приветствовал как его, так и других, и начал рассказывать им о событиях в лагере, отвечая на вопросы каждого; а спрашивал кто что.

Когда же любопытство их было удовлетворено, тогда и я со своей стороны спросил о новостях в городе, о философии, в каком она теперь состоянии, и о юношах, кто из них отличается мудростью, красотою, или тем и другим вместе. При этом вопросе Критиас, взглянув на дверь и заметив каких-то юношей, входивших в палестру и ссорившихся между собою, а по следам их другую толпу, сказал: что касается до красавцев, Сократ, то ты, кажется, сейчас увидишь их. Вот эти вошедшие – передовые и угодники того, который почитается красивейшим. Вероятно, и сам он скоро войдет. – Да кто же и чей он? – спросил я. – Ты, без сомнения, знал его; только до твоего отъезда он не был еще на возрасте[353]: это – двоюродный брат мой, Хармид, сын нашего дяди, Главкона. – А! действительно знал. Он был не дурен и тогда – в детстве, а теперь – в отрочестве, думаю, стал еще лучше. – Вот увидишь и возраст его и качества, сказал он. Лишь только Критиас произнес это, как вошел и Хармид.