Диалоги. Практика латинского языка

Софрониус. Но некогда на королевскую трапезу приглашались пировать только начальники войска, только мужи славного рода, в иных случаях [люди], выдающиеся или делами, или образованностью, от слов которых король становился лучше и мудрее. Но высокомерие готов и других варваров породило этот наш обычай.

Холоколакс. Знатнейшие имеют своих приспешников, оруженосцев, взрослых, мальчиков-слуг, мальчиков пеших и на лошади. Среди них прославленные богатые, которые принимают многих на надлежащей трапезе. Другие, которым это в тягость, посылают друзьям корзинки с провизией или деньгами, и это полезнее более бедным друзьям. Но хорошо пировать имеет больше блеска.

Агриус. Кажется, я вижу в той столовой другой род людей.

Холоколакс. Это гинекей, там обитает королева со своими матронами и детьми. Посмотри, как входят и выходят из Парфенона [272], словно пчелы из улья, юноши – поклонники, рабы страсти.

Софрониус. Часто и старики вдвойне дети.

Холоколакс. Нет большего наслаждения, чем слушать остроумно придуманные речи их или поэмы, песенки, предрассветные мелодии, разговоры с девушками, видеть танцы, прогулки, разнообразие цветов в насаждениях, виды и формы одежд. Они имеют мальчиков-писцов, через которых посылают и возвращают обратно послания. А те объявляют и возвещают их там и тут. С какой ловкостью, тщательностью, воспитанностью, Боже праведный, с обнаженными головами, преклонив колена и даже став на колени! Случается ежедневно слушать и видеть что-то новое, неожиданное, выдуманное или сказанное остроумно и тонко, сделанное смело, или искусно, или легко.

Софрониус. Напротив, небрежно.

Холоколакс. Какое счастье больше? Кто мог бы от такого удовольствия уклониться?

Софрониус. Колакс, Колакс! И ты без любви безумен и без вина пьян. Какая глупость может быть больше, чем описанная тобой!

Холоколакс. Не знаю, как получается, что из школ, как ты можешь видеть, многие уходят, а пришедшие во дворец, в нем старятся.

Софрониус. Они подобны тем, которые выпили бокал у Цирцеи [273]; оставив разум и переродившись натурой (природными свойствами) в животных, они не захотели затем выйти и вернуться к природе и состоянию людей.

Агриус. Но когда каждый вернется в свой дом, что все они делают? Чем занимаются, чтобы, по крайней мере, коротать время?

Софрониус. Почти все они не делают ничего более серьезного, чем то, что ты видишь. И притом для них досуг – родитель и кормилица многих пороков. Играют же в кости (taxillum), карты, alveolo, словесные баталии [274]; другие проводят пополуденные часы в тайном злословии и искусной брани, то есть дома сидят сложа руки; некоторые попадаются на удочку вертопрахам и шарлатанам, по отношению к которым они очень щедры, к прочему – скупы и скаредны. Но главная порча двора – лесть каждого относительно всех других и, что хуже всего, самих себя. Она [лесть] приводит к тому, что никто никогда ни о себе, ни о товарище не услышит надлежащую истину, разве случайно в ссоре [в тяжбе, суде], и эту истину он мало принимает за истину, но за оскорбление.

Холоколакс. Этот заработок теперь очень прибыльный [275]. Ты с твоей правдивостью будешь усердно голодать, я, улыбаясь, льстя, все одобряя и хваля, сделаюсь богатым.

Агриус. Не могут ли короли исправить этот вред?

Софрониус. Легко, только бы захотели. Но одним [людям] эти нравы по душе, поскольку подобны их собственным, другие сами для себя выбирают те занятия, в которых никогда не будет времени думать о чем-то справедливом и разумном; недостает и тех, которые, будучи ленивы душой и нерадивы, считают, что к их заботам не относятся нравы их дома и семьи, в действительности они относятся не менее, чем для каждого из нас свой собственный дом.

XX. Мальчик-принц

Моробулус, Филиппус, Софобулус [276]

Моробулус. Что делает твоя светлость Филипп?

Филиппус. Читаю и изучаю, как сам видишь.

Моробулус. Конечно, вижу и с болью: утомляешь себя и очень сильно изнуряешь свое тельце.

Филиппус. А что я тогда бы делал?

Моробулус. То, что другие – знать, государи, благородные и богатые мужи. Ездить верхом, беседовать с девочками твоей августейшей матери, учиться искусству владеть оружием, играть в карты и мяч, прыгать, бегать – эти занятия благородных людей, как видишь, приятнейшие. И если они [эти люди] наслаждаются такими развлечениями, которые наконец-то достойны допускаться в твою семью, что подобает делать тебе, сыну и наследнику такого государя?

Филиппус. А что, занятие наукой (studium literarum) ничему не помогает?

Моробулус. Как-то помогает, но тем, которые должны быть допущены к священному служению, или тем, которые тем искусством будут добывать себе средства пропитания, к примеру, одни в сапожном мастерстве, другие в ткачестве и прочих доходных ремеслах. Поднимайся, прошу тебя, выбрось книги из рук, пойдем на прогулку, хотя бы на минутку, чтобы подышать.

Филиппус. Мне теперь не позволено Стуникой и Силицео [277].

Моробулус. Кто такие Стуника и Силицео? Разве не твои подданные, над которыми ты имеешь власть, а не они над тобой?