Диалоги у картин

завершив абордаж,

над крестами, двадцатый

посмеялся этаж.

309 Придуманное утро

Он пишет нам тепло и мудро

на гранях бело-голубых,

как будто сам придумал утро

для елей девственных своих,

как будто в сонме пауз века

мы все мечтаем тихо жить,

а этот мир, до человека,

никто не смел боготворить,

как смеет живопись его

язвить поэта ремесло.

310 Новая Галатея

Такая есть в миру едва ли,

но, совершенно ремесло,

где мрамор в таинстве печали

и кожи ровное тепло

за тонкой линией графита…

В плеяде новых Галатей

ещё не всё вино разлито,

но, прочим Первый кубок — Ей!

311 Даль желанная

В пересечении сомнений,

толпы и прихотей изгой,

без колеи и направлений

он ищет истины покой,

благословя её оковы

и, множа мудрости печаль,

чтобы наутро видеть снова

желанной облачную даль.

312 Сотворение

Из всех стихий сотворена,

боится холода она

и, потому твердите ей,

что нет души её теплей,

и рук, и голоса нежней,

что локон чуден и глаза,

когда счастливая слеза,

одолевая шёлк ланит,

в ладошки детские скользит.

Пообещайте ей дворец,

коль вы — мужчина, наконец!

313 Яблочное лето

Мне точны бабушкин лоскут

под невесомою корзиной

и шорох крыльев стрекозиных,

что воздух яблочный стригут

в накаты белого разлива…

Святая детства благодать –

беспечно и неторопливо

к садовой лавке припадать

между ромашек и крапив,

где каждый полдень

был счастлив.

314 Терем

Ах, высокий терем –

не достать коню!

Не входить же в двери

мне — богатырю!

Провалиться в ады,

как она глядит!

Вот таких бы надо

лить кариатид,

чтобы заунывность

наших серых стен

красила наивность

романтичных сцен.

315 Караты инея

Разделения лёгкая линия

утомлённостью седины

миллионы каратов инея

собирает у тишины,

чтобы выкупить всем согласья

на бесценность её лучей

из полосок простого счастья

в неизбежности грустных дней.

316 Двенадцать осеней

Уже и третий мчится век,

как мы сошлись в достойном споре –

сколь много значит Человек

на берегу громады моря.

Правнук балтийских рубежей,

он сердцем пылким русофила

воспел отеческий лицей

уже «Русланом и Людмилой»,

но блеск летучих эпиграмм,

глумивший синие надзоры,

определил окраин горы

«превозмутительным» стихам.

Ещё в пути его «Евгений»,

его баталии Петра,

и мрак «Борисовых» мучений,

и карт безумная игра.

Ещё, подобен Дон-Гуану,

бежит сердечного венца,

но, здесь, он равен океану

в мятежном замысле Творца,

где мы — поэзий пилигримы,

в печальной паузе страны,

едва ль ему соизмеримы

у Айвазовского волны

или Иосифа* модели

преодоленья…

А, пока,

двенадцать осеней к дуэли

и пьедесталам языка.

* И. Бродский «С видом на море» VI, VIII

317 Ополье

Не вынуть душу крепостную

моей владимирской земли!

Я помню эту "Речь родную",

как теплоту берестяную,

как всех просёлков колеи,

как леса даровый орешник

и блеск уклеек на ветрах,

в Нерли зелёных берегах,

где я мечтал побега, грешник,

в страницы поглощённых книг,

как приключений ученик.

Овраги гулкие Заполиц,

наделы редкие берёз

и нити дальние околиц,

и купола, что богомолец,

на кручи сельские вознёс…

Как там сегодня, в дни седые

напрасной веры на покой,

тоскуют выси голубые

моей весёлости земной.

318 Открытие

Почти зима, почти стемнело…

Как у каминного огня

грядущей сказкою багрело

чело утраченного дня

за неба нервными ветвями,

протокой с крошевами льдин

и… православными цепями

седых российских палестин.

Безмолвный обожатель снега!

Не перечесть его пиры,

где дум смиряющая нега

и вечность солнечной игры!

Желал ли он палитрой нежной,

покоить вздыбленный народ,

чтоб мир от пропасти мятежной

бежал согласию природ,

но… через век от потрясений

уничтожения людей,

мы открывали Русский Гений

планете брошенных кистей.

319 Лекарь

И даль, и свет, едва окрашен,

где кисти грустная игра

нежданно выманит с утра

от городов, лесов и пашен

для осязания добра

и ветра запахов далёких,

где жизнь планеты голубой

ещё не выжжена тюрьмой

души немой и одинокой…

И с кем о счастье говорить

травы, не порванной плугами,

над заповедными лугами,

которых некому хранить

для приходящих поколений,

где муз возжаждет новый гений?

Здесь, будто лекаря рука

врачует наши совершенства,

чтоб созерцания блаженство

настигло новые века.

320 Земное

Поэт моих суровых истин,

пирам и лирам волнорез!

Неповторимость — свойство кисти

первоизбранников небес!

Иных суждений не приемлю

перед полотнами мечты

из возвращения на землю

от достижений суеты.

321 Незаметное

Ну, что нам зрелище без хлеба

и чья-то смелая рука,

что кистью лёгкой пишет небо,

как солнце плавит облака

своею жёлтою пучиной

со всеми розами ветров,

где, каждый, замереть готов

перед красой неповторимой…

но, опустив короткий взор,

торопит жизни приговор

и, красоты… проходит мимо.

322 Гризайль

Что нам в еврейском мещанине

и небеса, и пруд, и сад?!

Но он уже, как Паганини,

одною краскою богат

или вершиною одною

где, вдвое сокращая путь,

мечтал оборванной струною

сердца к изгнанникам вернуть.

Так, верно, в таинстве начал

их рядом Бог поцеловал.

323 Армида

Мне — совершенны пальцы, взгляд,

как будто, томный, равнодушный,

боа вульгарный, но воздушный

и декольте нежнейший яд…