Дианова гора

— А всё-таки, он опять был у вола, — пригляделся к коту Гена. — Вон бабмур какой!

— У какого «вола»?

— Да нам ещё в начале зимы привезли здоровенную тушу, вот и едим все вместе.

Подёргав за штанину, кот в два прыжка оказался у меня на плечах и улёгся на шее.

— Излюбленное место. Сбрось его, он тяжеленный.

Но я сидел не шевелясь и слушал, как кот довольно фырчал, пел мне в ухо. Ни кота, ни собаки у меня дома не было — потерплю!

— Пойду, всё-таки, толкну Катю, — стал одеваться Коля, — Надо радио послушать.

— Катя? Кто это?

— Не «кто», а «что», — засмеялись парни. — Наша маленькая электростанция. Кто-то назвал эту тарахтелку «Катюшей», с того и пошло.

Вскоре на дворе, запинаясь, застучал движок. В электролампочке закраснелся волосок, раздышался и залил комнату ярким светом.

«Московское время двенадцать часов, — сказал знакомый голос диктора. — Передаём последние известия…»

А у нас на Камчатке было девять вечера. Мы уже почти прожили этот субботний день, который начинался в Москве. Нам оставалось совсем немного: поужинать, послушать новости и лечь спать.

В большом людном мире сражались за свободу вьетнамцы, бастовали рабочие Америки, в Большом театре готовилась премьера, на юге начались первые футбольные матчи, а здесь, в заметённом пургами доме, мы сидели за столом вокруг дымившегося ведра, обжигались бульоном и поглядывали на зелёный глаз радиоприёмника.

— Красиво живём, мужики! — восхищался Модик. — Ей-богу, я бы с вами зазимовал!

«Хороший он человек, — думал я. — Весёлый, компанейский… Молодец, что вытащил меня сюда. Зря я разозлился за лыжи — с кем не бывает?»

То один, то другой, Гена и Модик поигрывали на гитаре. И всем нам хотелось вспомнить какую-то самую нужную, самую подходящую песню, а она всё никак не вспоминалась…

На полу, как пышные меховые ковры, лежали врастяжку собаки. Сзади по лежанке топтался кот. Ласкаясь, он бодал нас в спины, подсовывал под локти лобастую голову и урчал, будто погромыхивал цепью, которую принёс от сказочного дуба в лукоморье…

Из жаркой накуренной комнатки я ушёл спать на холодную половину. Забрался в медвежий кукуль — меховой спальный мешок, — согрелся и высунул нос.

Заиндевелые, изукрашенные морозом окна искрились от луны. Пробирки, трубки, воронки — все они наполнились её светом и поблёскивали, как сосульки. Ни одного звука не было в доме. Я высунул на холод ухо и услышал, как тихонько, шепотком перебирали секунды мои часы. От толстого меха исходило дремучее, берложье тепло. В таком кукуле не замёрзнешь и на снегу…

«Подарить бы ребятам часы с боем, — думал я, засыпая. — Пусть бы отбили сейчас полночь, медленно и густо… И будут слышать бой часов те зайцы, следы которых я видел перед домом. Может, они опять тут под окном? Жаль, стёкла заморожены…»

А потом по лунным квадратам на полу долго ходил пушистый, как дым, кот. Он заглядывал в кукуль и протягивал мне мягкую, толстую лапу…

Утром, едва продрав глаза, я увидел на столе возле кровати картонку. На ней фломастером было написано: «С днём рождения!»

Что за диво? Откуда это? Как они узнали? Ведь я ничего не говорил. Возле картонки лежали подарки: отличный нож Модика с костяной ручкой и что-то меховое, пёстрое. И телеграмма — из дома! Как она попала сюда, на озеро Дальнее?! Да уж не снится ли мне это, как снилось всю ночь что-то котовье и лукоморское?

«Меховое» — это был Пихлач, корякский мужичок из оленьего меха, обладающий невероятной силой, — подарок парней-ихтиологов. Нет, откуда они всё-таки узнали?

— Эх ты, Емеля-следопыт! — рассмеялся Модик. На него парни зашикали, но держать что-то в секрете было ему не под силу. — Не можешь догадаться? А телеграмма? Не понял? Почтальонка хотела вручить тебе вчера, по воскресеньям она не работает, а я встретил её у твоих дверей и забрал, чтобы отдать в день, который там указан…

Утро встало ясное, с тихим строгим морозцем. Мы натирали лыжи, и сопки возвращали нам все звуки — стук палок, смех и голоса.

— Мороз и. солнце, день… воскресный! — появился на крыльце Гена. — Просто замечательно, что вы приехали! Без вас мы не выбрались бы.

Наверное, летом в такое утро погожего дня висел бы туман. Но сейчас морозец подсушил его, и в воздухе посверкивала, искрилась какая-то снежная пыль.

— Я считаю, такая зимовка вам, мужики, как награда! — восклицал Модик. — Такая красота! Да ещё у воловьей туши!

«Ада-ада-ада… — откликались сопки. — Уши-уши-уши…»

— Посидел бы здесь, когда недели на две придавит пурга, а потом хоть через трубу вылезай, — охладил его восторг Коля. — Узнал бы, что это за «награда».

Но сейчас, в начале апреля, всё это было уже позади. В Москве-то, небось, уже кое-кто ходит раздевшись, дымится и сохнет на пригреве асфальт… А здесь лежали самые высокие, самые глубокие снега. Почти всё, что положено, зима уже высыпала, а солнце подточить их не успело. Берёзы, как кусты: стволы ушли в снег. Откосы сопок округлы, пухлы и плавны.

Ночной мороз заковал сугробы настом, припорошил их инеем, и лыжи, как по маслу, шли великолепно.