Дьявол против кардинала

Инженер, стоявший с ним рядом, вдруг без крика повалился навзничь. В груди его зияла глубокая рана от пули, выпущенной из кулеврины. Ларошельцы здорово пристрелялись: уже пять офицеров лежали рядком, прикрытые плащами.

Шомберг велел развернуть самое тяжелое орудие и нацелить его на крепостные стены. В дуло забили картуз и ядро. Одновременно выстрелили несколько средних пушек. Когда рассеялся дым, маршал поглядел в подзорную трубу и довольно улыбнулся.

Бой продолжался уже несколько часов. Наконец, со стороны английской эскадры послышался звук рожка, корабли снялись с якоря и отошли на безопасное место. Огонь стих. Прошло еще немного времени, и с английского флагмана спустили шлюпку. На корме во весь рост стоял человек с белым флагом. Людовик, с ног до головы облепленный грязью, пошел переодеться, чтобы принять парламентера.

Когда все было готово и король, придав своему лицу должное выражение, воссел на походном троне, в комнату величественной поступью вошел лорд Монтегю. Надо сказать, что и король, и кардинал ожидали увидеть кого угодно, но только не его.

Сделав вид, что не заметил их замешательства, Монтегю принялся излагать позицию адмирала Линдсея: считая продолжение военных действий бессмысленным, тот предлагает закончить дело миром и просит о снисхождении к защитникам Ла-Рошели. Людовик сказал, что рассмотрит предложения адмирала, что же до Ла-Рошели, то это внутреннее дело, и англичан оно не касается. Монтегю поклонился и собрался уходить.

— Скажите, господин Монтегю, — остановил его Людовик, — почему все-таки Англия объявила нам войну?

— Почему, сир? — тонко улыбнулся англичанин. — Все очень просто: потому что лорду Бэкингему было отказано в возможности приехать во Францию — страну, которую он любил до безумия, и потому что непочтительно обошлись с герцогиней де Шеврез.

Король покраснел и нахмурился.

— Заключим же мир, — продолжал Монтегю, — и пусть в мирном договоре будет оговорено, чтобы герцогиня де Шеврез могла вернуться ко двору.

Людовик вскочил с места.

— Вот как? — воскликнул он, закипая от бешенства. — Ваш король в нарушение брачного договора изгоняет из страны французскую свиту моей сестры Генриетты, не допускает в ее окружение статс-даму, которая ничем пред ним не провинилась, и при этом хочет, чтобы я взял ко двору другую, которую знаю слишком хорошо и которая всегда вносила смуту в мой дом!

Ришелье негромко кашлянул в кулак. Король опомнился.

— Ступайте! — сказал он послу так же резко, но уже тоном ниже. — Видит Бог, я не хочу войны, но не потерплю несправедливости!

Через два дня английская эскадра скрылась за горизонтом. Жители Ла-Рошели, встречавшие ее колокольным звоном, теперь провожали ее понурыми взглядами. Выбора не оставалось: город снова послал депутацию к королю — на сей раз французскому.

Ришелье насмешливо смотрел на дюжину изможденных людей с ввалившимися щеками землистого цвета и потухшим взглядом, скучившихся у входа. Они надели свои лучшие костюмы, но едва держались на ногах. Старший сделал два шага вперед и достал свиток бумаги.

— Мы просим короля о заключении мира, — глухо выговорил он, — и вот наши условия…

— Ваши условия? — перебил Ришелье, издав сухой смешок. — Вы, видно, плохо представляете себе положение дел. Единственное, о чем вы можете просить государя — это прощение, которого пока не заслужили. — Депутаты молча переминались с ноги на ногу, глядя в пол. — Полная капитуляция, и никаких условий!

Старший неуверенно оглянулся на своих.

— Вы, вероятно, все еще надеетесь на заступничество английского короля? — издевательским тоном продолжал кардинал. — Вот, не угодно ли взглянуть?

Он подошел к окну, раскрыл обе створки и жестом пригласил депутатов подойти ближе. В окно было видно, как послы от англичан шли гуськом по тропинке вслед за мушкетером, провожавшим их к королю.

Увиденное произвело впечатление.

— Ваш государь милостив, — сказал Ришелье, сделав ударение на «ваш». — Я уверен, что он дарует вам жизнь, имущество и свободу вероисповедания. Ступайте же и возвращайтесь с договором о капитуляции.

Депутаты ушли. Никто не распорядился их накормить.

Двадцать девятого октября, более чем через год после начала осады, Ришелье торжественно въехал в Ла-Рошель, восседая на коне в сутане поверх доспехов. Выражение торжества быстро сошло с его лица, когда он миновал несколько пустынных улиц, по краям которых лежали ссохшиеся трупы, а сквозь булыжную мостовую пробивалась трава. Зеленые ставни белокаменных домов с портиками и галереями были закрыты, точно глаза покойников; надписи на французском, латыни и греческом — нравственные заповеди протестантов — словно заключали в себе укор. Небольшие статуи святых, установленные на старых деревянных домах, украшенных резьбой, смотрели отрешенно, будто, кроме них, в городе не осталось вообще никого. Распорядившись убрать мертвецов и навести порядок, кардинал проследовал в Ратушу.

Жан Гитон медленно вошел в Большой зал Совета и, увидев за столом Ришелье, тяжело опустился на одно колено, склонив голову. Знаменитый кинжал все еще лежал на своем месте.