Дьявол в мелочах

— Гуляла, — полуправда-полуложь сорвалась с губ прежде, чем я успела подумать и что-либо решить.

— Почему телефон отключен? — продолжила она допрос и я опустила руку в карман куртки, извлекая оттуда простую кнопочную "Нокию". Мама считала, что мне ни к чему новомодная техника, а телефон создан только для того, чтобы звонить.

— Разрядился, — ответила я, обнаружив на экране значок мигающей батареи.

— Ясно. Есть будешь?

Перед глазами снова возникла та женщина, и я словно наяву ощутила запах того, что она готовила, отчего в горле встала тошнота.

— Нет, — только и смогла я выдавить из себя коротко.

— Ты не заболела? — осведомилась мама, глядя на меня с подозрением.

— Нет, все в порядке, — соврала я снова, но вместо того, чтобы уйти к себе, продолжала стоять на месте. В моей голове возникла нелегкая дилемма: желание рассказать маме об увиденном, чтобы разделить вместе горе, боролось с необходимостью промолчать, чтобы не делать ей больно в том случае, если она ничего не знает.

Не знаю, победила ли во мне смелость принять удар в одиночку или это была трусость перед маминой реакцией, но я промолчала.

— Ну что стоишь? — ворвался в мое сознание мамин голос. — Раздевайся и иди делать уроки. И так уже весь день прогуляла.

На следующий день, на литературе, которую я любила больше всех школьных предметов, выяснилось, что уроки вчера я выучила не так, чтоб очень удачно. Честно говоря, я даже не помню, как делала домашнюю работу. Все смешалось и потерялось в каком-то неясном тумане, окутавшем мое сознание, но не сумевшем все же вытравить из него то, что так мучительно хотелось забыть. Я даже не смогла написать Серку пост, лишь отправила личное сообщение, что у меня в реале проблемы и пост будет позже. И теперь все, что мне оставалось — это надеяться, что он не обидится. И что не трахает в личке какую-нибудь девку в это самое время, когда я пытаюсь рассказать монолог Катерины из "Грозы".

Обычно я с удовольствием читаю вслух стихи и монологи, мне нравится играть, представляя себя на месте героинь, расцвечивать написанные кем-то строчки собственными эмоциями, но сегодня был совершенно не тот случай.

— Отчего люди не летают так, как птицы? — вяло начинаю я рассказывать безо всякого выражения. Мысли мечутся где-то между Серком, Романовым и проклятой тетей Людой с половником. Я вообще плохо понимаю сейчас, что говорю. — Знаешь, мне иногда кажется, что я птица. Когда стоишь на горе, так тебя и тянет лететь. Вот так бы разбежалась, подняла ноги и залетела.

В классе раздаются смешки, на смену которым быстро приходит громогласный хохот. Я замолкаю и стою, хмурясь, в тщетных попытках понять причину всеобщего веселья.

— Какое чистосердечное признание, — выкрикивает со своего места Саврасов и начинает ржать пуще прежнего.

— Довольно, — гремит на весь класс голос учительницы — Юлии Викторовны — и постепенно все затихают. — А ты, Рождественская, выйди вон. И в следующий раз будешь рассказывать как ты залетела только при родителях.

Я чувствую, как деревенеет тело при мысли о том, что маму вызовут в школу. И она узнает все, что болтают обо мне и Романове. А если учесть, какого масла я только что нечаянно подлила в огонь на радость сплетникам…

— Юлия Викторовна, извините… — предпринимаю я попытку умилостивить учительницу. — Я не нарочно. Задумалась не о том…

— Да уж понятно, о чем, — саркастически откликается та и, повысив голос, повторяет:

— Вон из класса. Придешь завтра с матерью.

— Она не сможет…

— Это мы посмотрим. А теперь вон.

Чувствуя себя униженной и почти уничтоженной, я бреду к своей последней парте, ничего вокруг не видя, бросаю в рюкзак учебник и тетрадь, и выхожу из класса, тихо прикрыв за собой дверь. Сбегаю по ступенькам вниз, на первый этаж, и бросаюсь к входной двери с одной мыслью, бьющейся в висках: "прочь".

В городском парке неподалеку от школы даже летом бывает не слишком радостно и интересно. По большому счету, парк уже давно стал похож скорее на заброшенный лес, нежели на место для культурного отдыха. Деревья здесь растут беспорядочно, редкие скамейки с облупившейся краской выглядят жалко и сиротливо, а дорожки существуют только там, где их протоптали. Есть в парке и пара странных статуй, запрятанных среди кустарника, то ли нарочно, с глаз подальше, то ли буйные растения добрались до них самовольно, но, как бы то ни было, по моему мнению то, что это чудо скульптурного искусства почти никто не видит — только к лучшему. Не могу себе представить, какому больному воображению могло прийти в голову слепить мужика верхом на крокодиле, со свиньей под мышкой и обезьяной на плече. Особенно живописно статуя выглядит сейчас — мужик весь порос мхом, а у обезьяны отвалилась голова, на месте которой остался торчать только поржавевший прут. Вторая статуя не многим лучше первой — машина, где вместо колес — человеческие головы, а в кабине сидит осьминог, у которого тоже далеко не все щупальца остались целыми. Такое ночью увидишь — испугаешься до нервного тика.