Дьяволина Горького

Алексей подолгу шушукался с Ягодой. И чего он добился? Спасет пять человек, арестуют пять тысяч, расстреляют пятьсот. При Ленине пропорции были такими же, как теперь, при Сталине. Одна вещь его очень обрадовала: ему раздобыли альбом Босха, о котором он давно мечтал. Он всем показывал его, приговаривая: вот ведь черт, как людей знал маэстро Иероним! Он решил подарить альбом Максиму, надеясь, что тот вдохновится и снова начнет рисовать. Альбом Максим пролистал, но 11 мая скончался от воспаления легких.

После того как они с Тимошей вернулись из Сорренто, где ликвидировали хозяйство, Максим совершенно сломался. Своей цели власти добились, Алексей уже не покинет Советский Союз, поэтому развлекать Максима отныне не обязательно. В экспедиции его больше не посылают. Он понял, что у него не будет ни должности, ни работы, что нет у него никакого места в жизни. Карикатуры и живопись он забросил. На Никитской, а тем более в Тессели интересных гостей было мало, это в Сорренто они сменяли друг друга и было на кого рисовать шаржи. Ну а здесь разрешение на визит нужно было запрашивать по телефону у Крючкова, который получил указание строго просеивать гостей Алексея. И он это указание выполнял, потому что охрана тоже докладывала куда надо, и прежде всего о нем. Все данные посетителей записывали на вахте, бесконтрольно нельзя было ни войти, ни выйти. Максим тоже не мог больше носиться на мотоцикле, как делал это в Сорренто, водить мотоцикл или машину ему запретили из-за пьянства. Книги он не читал. Смотрел с приятелями-гепеушниками кинофильмы. В кинозале ОГПУ им показывали те же ленты, что и Сталину, – голливудские комедии, Чаплина, но новые фильмы привозили нечасто, и между двумя просмотрами не оставалось ничего другого, как пить. Я не раз предлагала Алексею направить его на лечение, и он даже советовался об этом с Ягодой, но тот отмахнулся, сказав, что непьющий человек не внушает доверия.

Однажды Максим неожиданно уехал в Ленинград. Никого не предупредил – просто не явился ужинать.

Ленинградские чекисты содержали в городе несколько борделей, началось это еще во времена Зиновьева, который об этом знал и негласно приветствовал. Магда считала, что Максим потому и сбежал туда. В Москве тоже были бордели из заключенных женщин, но здесь Максим был на виду, и о нем сразу же донесли бы Ягоде. Алексей немедленно позвонил Ягоде, тот связался с ленинградским ОГПУ, и едва Максим прибыл, его встретили ленинградцы и ближайшим рейсом отправили обратно в Москву.

Доходили до меня и такие слухи, что якобы Горький послал Максима к Кирову обсудить с ним заговор против Сталина, но Ягода их выдал. В самом деле, Кирова вскоре убили, но все эти разговоры – чистой воды небылицы, потому что нормальному человеку и в голову не пришло бы, учитывая тогдашнее состояние Максима, доверить ему важное сообщение.

Я об этом ничего не знала, на Малой Никитской Максим с семьей жили в другом крыле, мне же хватало забот и с Алексеем, которому Первого мая опять предстояло стоять на трибуне мавзолея. Чтобы физически поддержать его, я заранее вколола ему камфару, обычно она помогала. Я видела, что Максим вернулся домой, но при мне никаких разговоров не было. Тимоша на сей раз на Красную площадь не поехала, решила остаться с детьми. Я тоже осталась дома. На трибуну для дипломатов в этот раз приглашение получил Максим, он уехал. Ночевал он дома, а на следующий день, второго, отправился со своими приятелями-чекистами в Серебряный Бор.

Домой его привезли четвертого. Секретарь Ягоды Буланов присоединился к их компании третьего мая, а перед этим, еще второго вечером, они, пьяные, легли спать на холодную землю, с которой только что сошел снег, остальные быстро проснулись, а Максим продолжал спать. Там его и забыли на всю ночь. Это неправда, что они перед этим купались в реке, как неправда и то, что слышала где-то Магда: будто Максима убили. Наплевательство, пьянство да безответственность – вот что его убило. Уж такой наш народ, каким был, таким и останется.

Сбить Максиму температуру мы не смогли, по тревоге подняли Сперанского, Левина, Хольцмана и Плетнева, а до их приезда за ним ухаживала я. Горчичники и компрессы не помогали, а других средств против пневмонии не было. Пенициллин появился уже после войны. И если организм не сопротивлялся, то помочь ему было невозможно.

Мы с Магдой не знали, что говорить детям. Тимоша не хотела, чтобы они были на похоронах. Ракицкого спросить было невозможно, он отсиживался у себя в комнате. Крючков тоже не смел ничего сказать, его еще не проинформировали, какова будет в этом деле позиция партии. Не знал он и о том, будет ли на похоронах Сталин. Алексей же сказал, что девочки непременно должны присутствовать, и не надо им врать, не надо рассказывать обычные в таких случаях сказки про загробную жизнь.