Дьявольские повести

— Скорее Златоустом, чем святой, — снова вмешался аббат.

— То, чтобы подбодрить их, я лихо ввернула, указывая на бесчувственного раненого: «Клянусь душой, мадмуазель, если мы его спасем, отличное получится колье для той из вас, кто захочет повесить его себе на шею!»

Девушки расхохотались как безумные, одна Эме осталась серьезна и промолчала. Она покраснела. «Из-за Детуша она тоже краснеет, — подумала я. — В каком из двух случаев это — любовь?»

Впрочем, как и шевалье Детуш, господин Жак был не тот мужчина, которого мне пришло бы в голову полюбить, будь я создана для нежных чувств. Красота его была не женственной и жестокой, как у шевалье, а более мужественной, смуглой, пылкой, но и ее отличала чисто женская сторона — меланхоличность. Я не выношу меланхоликов. Они кажутся мне не совсем мужчинами. Господин Жак был из тех, кого называют печальными красавцами. А я держусь мнения негодяйки Нинон, говаривавшей: «Веселость — доказательство силы ума». На ум мне наплевать — я не придаю ему значения, но для меня несомненно, что веселость — еще один признак отваги. Господин Жак, которого наши дамы, державшиеся иного мнения, нежели я, величали Прекрасным Тристаном[354] чтобы опоэтизировать его, действовал бы мне на нервы своей несносной меланхолией, если бы у толстухи моего калибра могли быть нервы. Что поделаешь! Мне нужно, чтобы даже герои отличались хорошим расположением духа и умели смеяться перед лицом опасности.

— Ну, вы-то, мадмуазель де Перси, — заметил аббат, — всегда были этаким Роже Бонтаном,[355] который в любую другую эпоху, кроме революционной, доставил бы немало беспокойства семье. Вам был нужен не просто герой, но к тому же еще и весельчак! Бог удачно распорядился, сотворив вас дурнушкой, — без этой предосторожности честь дома Перси подверглась бы, вероятно, изрядному риску.

— Смейтесь, братец, смейтесь! — поощрила она и сама рассмеялась над шуткой аббата, доказав тем самым, что вправду любит веселье. — Вам все дозволено: вы — старший в роде, а я — лишь младшая сестра.

— Это правда, — вставила м-ль Юрсюла, до тех пор молчавшая и вступившая в беседу на манер стоящих часов, которые ни с того ни с сего зазвонили. — Господин Жак галантностью не отличался: он был уныл, как ночной колпак.

— Скорее как красный колпак[356] — перебила неуемная м-ль де Перси. — Во всех странах революционеры одинаковы. Французские были столь же мрачны, высокопарны и педантичны, как английские пуритане. Среди них я не знала никого, кто отличался бы веселостью, тогда как роялисты, эти гордые ребята, которые потеряли все, включая надежду, неизменно находя утешение в войне, в остроте неожиданных событий и насмешливости перепалок, все до единого сохраняли дух страны, называвшейся некогда веселой Францией.

— Но вы же понимаете, милая Перси, — промолвила м-ль Юрсюла, которая, как муравей соломинку, опять подхватила свою маленькую мысль, прерванную той фанфарой восторженности, что прогремела над ее ушами, как зов горна над грядкой огурцов, — раз он был печален, значит, на то имелись причины. Не зря же об этом говорили. Как вы помните, многие по секрету уверяли, что он — командор Мальтийского ордена и принес обеты…

— Да, — согласилась с возражением м-ль Перси, — об этом шептались, и если он вправду был мальтийским командором, мысль об обетах наверняка мучила его, когда он влюбился в Эме, на которой не мог жениться: подобно священникам, мальтийские кавалеры обязаны соблюдать безбрачие. Но разве у нас были тому доказательства, если не считать ужасной смертельной бледности, внезапно разлившейся у него по лицу в день, когда за столом во время десерта Эме, розовая от стыдливости и от усилия, которого ей стоило такое признание, сообщила нам всем, что она помолвлена, попросив вас, Юрсюла: «Дорогая моя, положите земляники моему жениху».

Его должны были бы осчастливить эти слова, а он побелел. Но разве бледность не всегда одинакова? Кто отличит бледность того, кто счастлив, от бледности предателя? Если господин Жак был им и действительно обманул Эме, выстрел, сваливший его к моим ногам в ночь похищения, был для бедной девушки меньшей бедой, чем то, что ожидало ее, вернись он вместе с нами. Она сохранила иллюзию, веря, что он мог принадлежать ей, и когда я привезла Эме браслет, который она у нас на глазах сделала для него из самых красивых прядей своих волос, она не знала и никогда не узнала, что кровь, покрывавшая их, могла быть кровью человека, обманувшего ее.