Дьявольские повести

При этих именах, — хотя они отнюдь не все были дворянскими, — произнесенных с таким глубоким чувством, что оно почти сообщило старой деве, увенчанной желто-сиреневым шелковым бочонком, величественный вид музы истории, аббат де Перси и г-н де Фьердра, повинуясь древнему инстинкту, сделали одинаковое движение. На них не было шляп и они не могли обнажить голову, но, услышав имена героев, склонили ее, словно приветствуя равных себе.

— Клянусь сказочным клевом! — воскликнул барон де Фьердра. — По-моему, я слыхал многие из этих имен, мадмуазель! И мне, — добавил он, внезапно погружаясь в мечтательность и словно продираясь сквозь заросли воспоминаний, — и мне сдается даже, что я, не помню уж где, встречал кое-кого из тех, кто носил такие имена. Ла Варенри, Кантийи, Бомон — да, я их знавал. Помню, когда я встретился с ними, ни они, ни окружающие ни словом, ни намеком не дали мне понять, что передо мной смельчаки партизаны, вызволившие Детуша… Но прошу прощения, мадмуазель, — спохватился он. — Выходит, героев-шуанов было не двенадцать, а тринадцать: вы же не упомянули в их числе себя, а ведь вы были с ними?

— Нет, — возразила старая хронистка, запечатлевавшая события без помощи перьев, а только голосом, — меня среди них не было, господин де Фьердра. Я участвовала не в первой экспедиции Двенадцати, а лишь во второй, и вы скоро узнаете — почему, если позволите мне продолжать.

В успехе первой сначала никто не сомневался. Мы рассчитали, что гарнизон Авранша состоит из того батальона, который взял Детуша в плен и препроводил его в тюрьму этого города, ближайшего от места, где неприятель застиг врасплох и захватил бесценный приз — нашего шевалье, потому что, клянусь своей добродетелью, говоря о Детуше, который для короля Франции один стоил тогда целого линейного корабля, ей-богу, можно употребить слово «приз». Детуш был не просто добычей, а именно призом. Жюст Лебретон ломал себе голову, пытаясь понять, как сумели схватить этого Самсона без Далилы, эту Осу, этот блуждающий огонек. Но факт есть факт. Детуша взяли. Жюст рассказывал, что видел, как его принесли в Авранш посреди батальона синих, сомкнувшихся с заряженными ружьями вокруг пленника. Не просто в наручниках, а в кандалах, с наложенным на губы штыком, кровенившим ему уголки рта, он лежал на жестких носилках, составленных из ружей, к стволам которых его привязали сабельными портупеями, и сходил с ума от ярости не столько от всех этих пыток, сколько от того, что по лицу его хлопало ненавистное знамя Республики: для вящего унижения наглецы синие укрепили его полотнище над грозным челом шевалье. Конечно, подобные люди ожесточенно воспротивились бы попытке отобрать у них добычу, но с ними были только отделение жандармов да Национальная гвардия, плохо вооруженная и, по слухам, насчитывавшая в своих рядах немало роялистов.

Но больше всего надежду на успех подогревало в нас то, что назавтра в Авранше должна была состояться большая бычья и конская ярмарка, на которую лье за двадцать со всей округи в этот чистенький городок соберутся толпы людей, которые составят вместе с животными одну плотную массу, что весьма затруднит полицейский надзор и страшно усугубит беспорядок, а на него-то и рассчитывали шуаны при похищении. Задача действительно сводилась к тому, чтобы затеять драку, а это штука настолько заразительная, что в конце концов ее неистовый всеэлектризующий вихрь втягивает в себя даже самых спокойных. План Двенадцати вскорости был готов. Они поодиночке покинули Туфделис и лесами добрались до Авранша. Чтобы остаться незаподозренными и неопознанными и обмануть неусыпные глаза шпионов Республики, они решили войти в город опять-таки поодиночке и с разных направлений под видом зерноторговцев, надев их белые куртки и большие шляпы, известные под названием «крышки от чанов» и затеняющие лоб, как мгла в пещере. Лица себе они присыпали мукой.

«Раз уж нельзя прицепить белые кокарды, пусть она заменяет нам их, чтобы можно было опознать друг друга в толпе», — заметил Винель-Руайаль-Онис.

Прихватить с собой карабины и ружья было, разумеется, невозможно, однако кое-кто из Двенадцати сунул за пояс под белую куртку ножи и пистолеты, но, главное, у каждого от плеча до бедра свисал кнут зерноторговцев, которым почти всегда приходится погонять двух-трех груженных мешками с мукой лошадей, а кнут — страшное оружие: рукоятка из обожженного для прочности терновника, ремень длиной в шесть пядей, сплетенный из узеньких полосок кожи и прорезающий тело с первого же удара. У каждого была привычная руке любого нормандца ясеневая нога — нормандский посох-дубинка, с которой люди такой хватки и отваги способны — разрази меня Бог, если лгу! — взять в лоб батарею.