Дикая девочка. Записки Неда Джайлса, 1932

– Нед, вы поняли, что в танце девочка объявила всем, что выходит за вас замуж? – спросила Маргарет. – Вот почему Индио Хуан набросился на вас. Он ведь приберегал ее для себя.

– Может, нам сперва на свидания походить?

– Очень смешно, милый.

– И когда же свадьба?

– Да она в общем-то уже состоялась, – успокоила меня Маргарет. – У апачей нет как такового свадебного обряда. Вы просто начинаете жить вместе как муж и жена.

– Мне всего семнадцать, Мэг, – с казал я. – А она еще моложе. Я не планировал так рано остепениться. И уж точно не здесь.

– Я бы не слишком жаловалась на вашем месте, маленький братец, – заметила Маргарет. – Она ведь вам жизнь спасла.

– И чуть не подставила под нож убийцы, – возразил я. – В любом случае, Толли и Альберту это ничем не поможет, верно?

И Браунингу тоже. Нам нужно выбираться отсюда, Маргарет, притом еще до зари.

– Почему бы вам не поспать немного, Недди? – предложила Маргарет. – У вас глаза закрываются. А я пойду проведаю Браунинга. Может быть, посижу с ним немного.

Пульсирующая музыка все звучала, она отдавалась из-под пола вигвама, словно сердцебиение самой земли. Я, по-видимому, задремал, пока Маргарет бинтовала мне руку. Мне снилось, что мы с девочкой занимаемся любовью, она пришла в мой сон, расстегнула мне брюки, вынула член и заставила его напрячься. Я чувствовал ее теплую влажность, и это было так непохоже на то, о чем я когда-то мечтал, так реально, гораздо реальнее, чем все, о чем я грезил, и я только успел подумать, что совсем не так представлял себе, как потеряю девственность. Я хотел проснуться, хотел участвовать. Я проснулся в тот момент, когда она оседлала меня, будто маленький свирепый зверек. Ее густые волосы рассыпались по моему лицу и груди, а девочка принялась двигаться вверх и вниз в такт гремящим барабанам. Это было совсем не похоже на акт любви или даже страсти – совокупление, и больше ничего. У меня создалось впечатление, что таким образом она оберегает свое лоно, принимает защитные меры: что бы ни случилось со мной, ей уже не придется вынашивать детей Индио Хуана. Я протянул к ней руку, удержал на месте и прошептал: «Está bien» [50]. Я почувствовал, как она послушалась меня и расслабилась, напряжение ушло из ее тела, и она перешла на гораздо более медленный, мягкий ритм, куда больше напоминающий занятие любовью.

– Вот так, – сказал я. – Вот так.

Я взял ее за плечи и приподнял над собой, отодвинул с ее лица волосы, которые не давали видеть ее глаза, которые она по-прежнему от меня прятала. Я взял ее лицо в руки и поворачивал до тех пор, пока она, наконец, не посмотрела мне в глаза своим темным бездонным непроницаемым взором.

– Я ведь тебя совсем не знаю, – прошептал я. – Yo no sé nada acerca de ti – Я не знаю даже твоего имени.

– Чидех, – сказала девочка. Она снова легла мне на грудь и возобновила свои ритмичные движения. – Чидех.

Я, вероятно, снова заснул, потому что внезапно проснулся от жуткого пронзительного крика. Девочки рядом не было. Я откинул одеяло, которым был завешен вход, и выглянул наружу; Луна уже зашла, но еще было совсем темно. Музыканты все играли, однако эта дерганая музыка приобрела новый, гораздо более грубый характер, а из круга танцующих доносились звуки уже не празднества, а гнева, раздора. Вопль раздался вновь, и теперь я узнал голос. Я поспешил туда, откуда он доносился.

Апачи обнаружили винные запасы Толли – семь, не то восемь бутылок хорошего вина и три бутылки мескаля, которые он засунул в мешки с зерном, – зерно мы брали для животных на случай, если придется идти там, где не будет травы. Спрятанные таким образом бутылки избежали конфискации, как другие наши вещи, и вот теперь кто-то из апачей обнаружил их и принес на танцевальный круг. Апачи выковыряли пробки ножами и молниеносно выпили все. Мескаль, впрочем, они пили более скромно, пуская бутылку по кругу. Некоторые были совершенно пьяны. Остальные еще танцевали, однако шатались из стороны в сторону, то и дело спотыкались, орали, ругались, хохотали как безумные, мерялись силой и валились попарно на землю, причем не понять было, в пароксизме любви или в рукопашной драке. Музыка превратилась в чудовищную оглушительную какофонию, наверное, так играет оркестр в сумасшедшем доме. Или в аду.

Я подошел к кострам и вновь услышал жуткий вопль Толли. И тут я увидел силуэты двух тел, подвешенных за ноги к той самой перекладине, на которой в начале праздника висела над костром оленья туша. За ними без особого интереса наблюдала кучка пьяных апачей. Ноги Толли и Альберта были перекинуты через перекладину, руки связаны за спиной, а головы немного не доставали до земли. А под каждой из голов мальчишка деловито складывал в кучки горячие угли из костра. Джозеф рассказывал нам о такой пытке – апачи медленно поджаривают головы пленников, пока у них не взорвутся мозги. Альберт стоически молчал, а вот Толли извивался и вопил самым жалобным образом.

– Ох, умоляю! Ради всего святого, прошу вас, пощадите! Господи, нет, не надо…