Дикая игра. Моя мать, ее любовник и я…

Через два месяца после смерти Бена, через полтора года после того, как Марго поставили диагноз «боковой амиотрофический склероз», она приняла обдуманное решение завершить свою жизнь. Хотя она давно рассталась с моим отцом, Марго оставалась одной из моих самых близких подруг, и в этот последний год я часто ездила в Сан-Диего навещать ее. Мы регулярно разговаривали по телефону, а когда она уже не могла говорить, переключились на СМС. Что я буду делать без нее? Ответ пришел в ее последнем сообщении, набранном утром в день ее смерти: Где Нора Эфрон, когда она так нужна нам? Я поняла это так: «Радуйся хаосу, живи полнокровно, не сдавайся».

А потом, что шокировало меня сильнее всего, острый и живой ум Малабар постепенно начал отказывать ей. Хотя некоторое время она демонстрировала лишь легкую спутанность сознания – пропущенный визит к парикмахеру, пережаренный стейк, – я не видела в этой дезориентации того, чем она была. Задним умом я понимаю, что моя мать «поплыла» только тогда, когда не стало ее якоря – Бена.

Весной после смерти Бена я помогала Малабар перебираться из Флориды на Кейп-Код, заехав вначале в их квартиру в Кембридже, где мы провели пару дней, занимаясь эмоционально изматывающей сортировкой вещей ее мужа. Однажды вечером мы с ней решили выпить по бокалу вина в кабинете, и вдруг ни с того ни с сего моя мать упомянула фамильное ожерелье.

– Думаю, мне следовало бы просто отдать его тебе, – сказала она. – Сомневаюсь, что буду его еще носить.

– Ладно, – осторожно сказала я.

Малабар с любопытством взглянула на меня, потом вышла из комнаты и вернулась с пурпурным футляром. Она раскрыла его и положила на кофейный столик между нами.

– Вот, держи, – бесцеремонно сказала она.

Когда до меня дошло, что не будет никакого широкого жеста – никакой шкатулки внутри другой шкатулки, никакого страстного выражения любви, – я на миг почувствовала себя обделенной, несмотря на великое сокровище, которое мне только что вручили.

– Расскажи мне, как бабушка влюбилась в него, – попросила я, пытаясь самостоятельно создать для себя значимый момент. – Я обожаю эту историю.

– Кажется, это в Бомбее моя мать впервые положила на него глаз… – Малабар примолкла, сосредоточенно пытаясь вспомнить. – Она была дома, а мимо проходил разносчик…

– Разносчик?

За все годы, что я слышала эту историю, это был первый раз, когда в ней появился персонаж-разносчик.

Мать только отмахнулась. За последние годы она перенесла несколько малых инсультов и говорила теперь с запинками, часто используя слова, близкие по смыслу, но не точно передававшие то, что она имела в виду. Она продолжала историю, пока не добралась до знакомой концовки: мой дед, преклонив колено, делал предложение Вивиан во второй раз. Моя мать, их единственный ребенок, была свидетелем этой необыкновенной и ущербной любви.

В последовавшем молчании я взяла пурпурный футляр, разок повернула в руках и мягко закрыла крышку.

– Спасибо, мама. Это так много для меня значит…

– Что это ты делаешь? – фыркнула она, собственническим жестом кладя руку на бархатную коробку. – Оно твое, но это не значит, что ты можешь просто уйти с ним.

– Почему же нет? – Эти слова застали меня врасплох.

– Ну, в Нью-Йорке оно не будет в безопасности…

Теперь уже обе ее руки лежали на футляре, оказывая легкое сопротивление, удерживая его между нами.

– Конечно же, будет. – Я помолчала. – Мам, так ты даришь мне это ожерелье или нет?

– Дарю. Но все равно считаю, что тебе не следует его забирать.

– Если оно мое, – сказала я, быстро потянув футляр и высвободив его из хватки Малабар, – то я повезу его в Нью-Йорк и отдам на экспертизу.

– Ах, Ренни, – сказала мать, как будто я только что подтвердила ее самые большие подозрения. – Ты все еще не понимаешь. Это ожерелье бесценно. Оно не-оценимо.

Вернувшись в Нью-Йорк, я проявила должную добросовестность и нашла контактную информацию ведущего специалиста по индийским древностям при аукционном доме «Кристи». Но, вместо того чтобы сдать ожерелье на экспертизу, сунула его в самый дальний угол своего шкафа и постаралась забыть о его существовании. Полагаю, как и Малабар, я не хотела знать правду. Я знала: если моя мать была права и ожерелье действительно стоит миллионы, я когда-нибудь предам ее, продав его; мы с Ником были не настолько богаты, чтобы владеть вещью такой ценности. А если она ошибалась и ожерелье ничего не стоило, не думаю, что я смогла бы выдержать удар, узнав, что волшебная сказка, с которой я выросла, была плодом разнузданного воображения Малабар.

* * *