Дикая карта

Селивёрст Олексеев, человек прежде незаметный, из монастырских даточных людей, себя оказал: стал с топором на дороге, не пуская пешую челядь вслед за своими конными преследовать отступающих. Рубил топором на длинной рукояти, словно на дворе дрова колол, размеренно и яро, и многие жизни православные спас.

А со стороны Житничной башни мимо Сушильной наперерез вышедшим скакали гусары. Крики раздались на стенах – взбежали все, кто мог: и бабы, и раненые. Слава богу, глубокий снег мешал конникам. Пороху уже не было палить, и потому кидали со стен заготовленные каменья и кирпичи. Чашник Нифонт радостно крякнул, попав в лошадь, которая упала, придавив всадника. И иные лошади падали.

В воротах раздался торжествующий крик – лошадь одного гусара, обезумев от криков и грома, заскочила в ворота монастыря. Там гусара окружили, стащили на землю и чуть не забили насмерть, пока Юрий Редриков не хлестнул плетью самых обезумевших.

Этот-то гусар из Мирской роты и сказал на допросе, что ночью прибежал к Сапеге стрелец и донёс: будет вылазка к табору Лисовского. Дескать, Шуйский обнадёжил, что скоро помощь пришлёт. Их и отрядили.

Стали искать – не досчитались одного стрельца, и верёвку нашли длинную на стене между Пивной и Келарской башнями – Благовещенским оврагом пробрался, гнида учёная, кругом обошёл.

Двух убитых лошадей втащили в ворота – вечером, крестясь, ели варёную конину.

Иоасаф вновь вышел на проповедь – и рек так, что своды сотрясались:

– А ежели кто воровские речи говорить будет али к измене склонять – казнь смертная! Гореть в аду изменнику на веки вечные!

27 января 1609 года

Старец Симеон писал к келарю Авраамию на Москву, тщательно подбирая слова:

«Что было ржи и ячменю, и все то роздали месечником, и теснота, государь, у нас великая хлебная и дровяная, и з гладу, государь, и с нужи черные люди помирают, и по дрова, государь, ныне пяди воры выехати не дадут; людей у них при старом много. Выехали, государь, наши люди по дрова сего месеца в 17 день, и те воры и литовские люди мало в город не въехали, немного и людей всех от города не отрезали, и сами мало в город не въехали; и Божией милостию и Пречистые Богородицы и великих чюдотворцов Сергия и Никона молением, воров каменьем з города отбили; и они уж были у Каличьих ворот и ворота было отняли. А и стреляти, государь, нечем зелья не стало, и дров нет: сожгли в хлебне многие кельи задние и сени и чюланы, а ныне жжём житницы; и ты ведаешь и сам, житниц на долго ли станет? На один монастырский обиход; а на город и на всю осаду отнюдь взяти и негде. На городе на сторожах все перезябли, а люди волостные все наги и босы, которые на стенах стоят».

Опасаясь измены, он сказал об этом письме только воеводам и Иоасафу, упросив свезти письмо Ждана Скоробогатова: единожды тот сумел проскочить через заставы, может, удастся и другой.

Письмо было перехвачено. Ждан сумел выкрутиться, сбить караульного, схватившего его, с коня и добрался до столицы, поведал келарю о бедствии монастырском.

И вновь, и вновь посылали из монастыря на Москву, и наконец дошли письма.

Авраамий говорил с царём. Шуйский обещал прислать помощь – но некого было присылать.

Мор всё сильнее начал оказывать себя. Иоасаф лично следил за тем, чтобы все крестьяне, их жёны и дети получали питание из монастырских кладовых, не раз ходил по сеням и кельям, куда набились окрестные жители, благословлял, смотрел, везде ли мир. Но народ всё больше недужел. До весны, до первой сныти и крапивы было ещё далеко. Надежда таяла.

Начало февраля 1609 года

Встали вьюги над русской землёй. Выли, заметали. Жизнь, казалось, ушла из недвижимой страны. Редкие дымы поднимались над крышами, ветер тут же рвал их, разносил клочьями над полями – вот уже и следа нет от запаха жилого.

Оглянись окрест. Где санные пути проторённые? Где увенчанный валами Дмитров, где глядящий вдаль Волоколамск, где страшная своим недавним прошлым Александрова слобода? Где солёный Ростов, зажиточный Суздаль, беловратный Владимир? Ярославль, Кинешма, Кострома, Молога, Романов, Галич, Углич, Устюг, Вологда – где?

Нет ответа.

Всё потонуло во вьюжной круговерти.

Не слышно и Клементьевского стану.

Заставы вороги стерегут, но движения не заметно.

Третьего февраля, едва приутихла метель, осаждённые малым числом совершили вылазку в Служень овраг, на дальнюю заставу. Ярослав Стогов взял языка; Кристопу, перебежчику от ляхов, повезло больше – взял целого пана Ковалевского: тот-то наверняка знает, что во вражьем стане деется. И у нас не без потерь: дворянина стрельца Ивана Назимова ранили.

От языков узнали наконец, отчего тишина настала: пан Сапега со свитой в Тушино уехал. Войску пора жалованье платить, а нечем. Он и отправился к царьку – деньги выбивать.

– Не выбьет! – сурово говорил Долгоруков. – Откуда у вора серебро? Он у наших же бояр в долг столько набрал, что до конца жизни не расплатиться.