Дикая карта

Ласточки носились над Троицкой обителью – ловили мошек, стремительно пролетали мимо своих гнёзд, на миг задерживались, цепляясь лапками за край гнезда, где разевали розовые рты, окаймлённые жёлтыми полосками клювов, прожорливые птенцы. Совали в очередной клюв мошку – и тут же мчались на свою летнюю охоту. И не было им дела до того, что затевается вокруг крепостных стен.

Симеон подолгу следил за ласточками. Скоро уж выпорхнут из гнёзд птенцы, станет их в небе несметно – и начнут хороводы в воздухе водить. И невдомёк им, птахам Божьим, что на земле сумятица творится.

Крестьяне подмонастырские, что в начале осады стояли наособицу – каждая деревня своим станом, – теперь перемешались, сбились в кучу. Да немного их и осталось. Бабы обстирывали порой не своих мужей, а тех, кто жив оставался. Стрельцов государевых да казаков и было меньше, чем крестьян, а теперь и вовсе мало стало.

Зато вокруг Троицы народу с каждым днём всё прибывало. Ляхи, литва, казаки, комаринцы, севрюки, донцы, московские изменники – кого только не было! Этот разношёрстный сброд занял все уцелевшие избы, все шатры и шалаши. На дорогах усилились заставы, вновь появились разобранные было бревенчатые туры. В лагере лисовчиков и на Княжьем поле стучали топоры – там строили осадные лестницы, проломные ступы и щиты. На Красную гору привезли откуда-то огромную пушку – теперь её голодное жерло смотрело на Троицкий собор.

Вновь осаждённым стало невозможно выйти за ворота. Хорошо хоть – травы успели по ложкам накосить, кони да оставшиеся коровы не голодали.

В монастыре готовились отразить новый приступ. Языки рассказывали о бое на Ходынском поле. Выходило, что Роман Ружинский гуляй-город взял и пехоту побил, но князь Василий Фёдорович Мосальский в бок ему конницу послал и до реки погнал. И несдобровать бы Ружинскому, коли б не атаман Иван Заруцкий со своими казаками. Они москву из ружей остановили. Теперь Ружинский на Заруцкого зол.

Это хорошо, думал Долгоруков. Враги меж собой враждуют – нам на благо. А мы к приступу готовимся.

Стрельцы и казаки расчищали подошвенные бойницы. Монахи расковыряли мостовую, тащили камни на стены. Повыгребли из очагов всю золу, ссыпали в плетёные корзины – расставили эти корзины с совками по всем стенам, сколько хватило. Бабы в ступах толкли известь, по кошёлкам сыпали, разносили на башни. Из всех погребов, откуда возможно, выкатывали порожние бочки, тащили на стены. Пара золотарей особыми ковшами на длинных ручках черпала из нужников испражнения, лила в вёдра. Эти вёдра выливали в расставленные равномерно бочки. Доламывали то, что можно было ещё сломать, – готовили дрова, чтобы кипятить воду, вар смешивать с калом и поливать врагов.

Опасаясь лазутчиков, тщательно караулили оставшийся порох.

Митрий бегал с утра до ночи, разнося распоряжения.

Алексей Иванович Голохвастый горевал от бессилия: он занемог сильнее прежнего, ноги не держали, в погожие дни его постель выносили на улицу, на солнце – не терпел он больше полумрака келейного. К нему, лежачему, подходили оставшиеся из его отряда казаки, беседовали с ним.

Взяв на вылазке языков, расспросив их, толковали в обители о том, что Скопин движется от Новгорода, что в Костроме Жеребцов осаждает Ипатьевский монастырь, и гадали: как-то дальше дело повернётся? Пока отряды царька не ввязались в битвы со Скопиным и Жеребцовым, спешат они, вороги, захватить монастырь: как бельмо на глазу, не даёт он латынцам покою.

Долгоруков совещался с Голохвастым, как расставить людей, коих не осталось и трети от осеннего. Порешили: старшину Ивана Ходырева поставить на Красных воротах, да с ним стал бы конюшенной старец Офонасий Ощерин; Сухана Останкова на стену промежду Конюшенных ворот и Солёныя башни, да с ним правого крылоса головщика Паисея Литвинова. От башни Водяных ворот до погреба поставить сотника Микулу Волжинского, да с ним левого крылоса головщик Гурей Шишкин.

– То вы на крылосах пели, а ныне вся обитель – ваша церковь. На Конюшенных воротах запоют «Слава тебе, Боже!», так на Водяных откликнутся «Алилуйя»! – благословляя певчих, ласково говорил Иоасаф.

Игумен исхудал, резкие морщины прошли по щекам сверху вниз, и лик его стал суров и милостив одновременно, как лик на иконе Преподобного Сергия.

Сына своего Роща поставил на утлом месте стены между Конюшенными воротами и Житничной башней, а сам определил себе место на утлой же стене у Пивного двора. Огорчался, что нет сил и людей расчистить и углубить рвы вдоль стены со стороны Служней слободы, выкопанные поздней осенью. Да и не пускали враги в рвы.