Дикая кровь

Самого Родиона на этот случай в городе не оказалось. С утра он уехал далеко в степь, под самые сосновые боры, приискивать добрые покосы для себя и лошадных казаков своей сотни. Но уже кто-то с места в карьер поскакал за ним, хотя сыскать атамана в овражках да перелесках все равно, что найти иголку в стоге сена.

От накаленного желтого песка и гальки жара еще нестерпимее. Босые так и приплясывали, беспрестанно суча ногами. А Матвейко сдувал падавший на лоб смоляной чуб и слушал всех молча, поводя по толпе колючими глазами.

Одни черкасы не хороводились и не жаловались приезжим на Ваську. Они кучкой стояли у самой кромки воды в лихо сдвинутых на затылок запорожских папахах и выжидательно поглядывали исподлобья на Матвея и на красноярцев. Черкасы жили в остроге смирно, они и тем были много довольны, что царь выслал их на Красный Яр, а мог бы и подалее, на самый что ни на есть край земли.

— Воеводам он говорил напраслину! — кричал Артюшко Шелунин, размахивая сорванным с головы помятым колпаком.

— У-у-у! — гудела толпа.

Увидели идущего по взвозу городничего и разом языки прикусили. Стало слышно, как у того под ногами певуче хрустел песок. Голубые кафтаны стояли подбоченясь, глядели на городничего и тоже молчали. Но не страх перед воеводою, не запоздалое раскаяние, а смелый вызов и сама дерзость были на насмешливом лице Матвейки. И городничий подумал, что Ваське придется невпродых и еще неведомо то, защитит ли его воевода от страшного царского гнева.

— Милостивый отец-воевода кланяться вам велел и сказать, что ждет он гостей к себе в приказную избу.

— Без промедления будем, — важно проговорил Матвейко и дунул себе на чуб.

Он повел коня в поводу, а за ним, обгоняя друг дружку и нещадно толкаясь, устремились горожане. Как пущенный с горы ком обрастает снегом, так умножалась вскоре и толпа, и когда она оказалась на пыльном торгу, к ней присоединились неизвестно откуда взявшиеся ватажки и одиночки. И опять многоголосый и непрерывный гул повис в воздухе.

Матвейко, голубея длиннополым кафтаном, независимо, по-царски прошел с конем в Спасские ворота, отдал повод услужливому городничему и легкой, приплясывающей походкой устремился к Герасиму, степенно восседавшему на крыльце. Но едва гость шагнул на резное крыльцо, воевода, выставив вперед пятерню, остановил его:

— По чину так и внизу постоишь. Сказывай, с чем прибыл?

Матвейко удивился и сразу обмяк взглядом — сразили его напрочь столь «любезные» слова Герасима. Хоть сыщик и приехал в острог по повелению Москвы, а все ж воеводою тут по-прежнему Герасим Никитин, один он вершит надо всеми расправу, и забывать про то сыну боярскому не следует.

Вот так и поставил воевода его на подобающее место, чтоб Матвейко начинал сыск не с подлых воровских людишек, известных крикунов, не раз пытанных, батогами и кнутами нещадно битых. Ишь, как они вопят, а кто о ясачных радеет больше подьячего Васьки Еремеева? Кто соболиную казну содержит беспрестанно во многие годы?

— Томского города воеводы Иван Лаврентьевич Салтыков да князь Федор Никитич Мещерский низко кланяться тебе велели, — с трудом смиряя себя, учтиво проговорил Матвейко.

Герасим забрал в кулак бороду, победно ухмыльнулся. Поостыл ретивый сыщик, а уж и был горяч, крепко горяч.

— Вон куда кормиться приехал князь Федор Никитич. И то молвить — обнищал. Однако куда как спешив… Не сцепились бы воеводы, — заметил Герасим, надменно оглядывая растерянную толпу.

Матвейко уразумел подлинную причину Герасимова торжества: воевода от него, Матвейки, только что узнал о смене стольника Никиты Андреевича Вельяминова на Томском воеводстве, и это немало порадовало его. С Никитой Андреевичем дело у Герасима доходило до ругани и взаимных матерных поношений. Не хотел Герасим жить под началом разрядного города Томска, сам себе хотел быть наибольшим головою.

— А послан я, Матвейко, со товарищи на Красный Яр о всяких былых винах подьячего Васьки Еремеева сыскивать.

— В приказную заходи, коли сыск заводишь. Скажу тебе воеводское слово, — милостиво пригласил Герасим. Матвейко уже занес ногу, чтобы шагать по ступеням, он был бы рад теперь и не спорить с воеводою, как в крутом замесе толпы послышался нетерпеливый и занозистый голос:

— Послушай-ко челобитчиков, сыщик, про все Васильевы наговоры да притеснения.

— Кто есть ты, инородец? — удивился Матвейко, выхватив взглядом из толпы смуглое лицо киргиза.

Ивашко бесстрашно приблизился к крыльцу и бросил скорее Герасиму, чем сыщику:

— Всякая хитрость у нас чинится…

Воевода заерзал на стуле, вскочил, кинулся к балясинам:

— Сам ты бражничал и в зернь играл, и девку купил обманом!

— Не стращай меня, отец-воевода. Я писал челобитную, я и в ответе во всем.

— Ты зачем же в город приехал, зачем приказа моего ослушался? — со злобы топал сапогами Герасим. От этой перебранки народ стих, все ждали ее скорой развязки. Кое-кто откровенно побаивался за Ивашку. Но сам-то он твердо знал, что в присутствии Матвея воевода в тюрьму не посадит и тем более не прикажет сечь батогами.