Дикарь

Как было бы чудесно отползти к своей кровати и забраться под одеяло. Ничто не мне это сделать, кроме того, что Труди не протянет и пяти минут, если я брошу ее поддерживать.

Мне стало до того худо, что уж подумывал, не плюнуть ли на все и оставить ее болтаться в петле. Уиттл ведь непременно убьет ее, рано или поздно. Повесившись сегодня, он избежит куда худшей участи в будущем.

Рад сообщить, что все же не обдумывал это всерьез.

Я держался.

Мало-помалу холод и боль перестали ощущаться. Я вообразил, будто нахожусь дома, в постели, в безопасности и уюте. Я даже слышал, как в соседней комнате мелодично играет на своей скрипке матушка.

Очнувшись, я было подумал, что и в самом деле дома, так как согрелся одеялом. Но мягкое покачивание судна вернуло меня в реальность. Я открыл глаза, увидел дневной свет и почувствовал желание умереть. Как я ни надеялся спасти Труди, должно быть, я потерял остатки рассудка и забрался на койку, оставив ее болтаться. Я предал ее. Я убил ее.

Я не мог взглянуть в ту сторону, не хотел видеть несчастную Труди, висящую на конце веревки.

Затем я обратил внимание на то, что больше не связан.

Удивленный, я зашевелился и повернул голову. Труди больше не болталась на веревках, а лежала, растянувшись на койке, прикрыв лицо одеялом. Кожа ее была мертвенно-бледной, за исключением синяков и красных ссадин от уиттловского ремня. Глаза были закрыты, но двигались под веками, из чего я заключил, что она не умерла.

В общем это было настолько радостное зрелище, что я буквально прослезился. В конце концов, я не дал ей умереть, и Уиттл тоже. В какой-то момент ночью он, должно быть развязал ее и уложил нас обоих по кроватям. Вряд ли из сострадания. Этого чувства он был лишен совершенно. Просто ему было бы не с руки, если б мы двинули кони в самом начале путешествия.

Ни на одной из кроватей его не было, и я решил, что он предоставил нас самим себе.

Я повернулся на другой бок, передернувшись и застонав от боли во всем теле, и увидел, что он действительно убрался, даже не потрудившись захлопнуть за собой дверь. На полу между нашими койками валялась ночная сорочка Труди и все было залито остатками жаркого — засохшая лужа подливы и куски мяса, картошки и овощей.

При виде всей этой еды у меня заурчало в животе.

Я слез с кровати. Колени немилосердно болели. Свежий воздух студил меня, но было гораздо теплее, чем прошлой ночью. Я подобрал кусочки мяса, картошки и моркови и запихал их в рот. Они были холодные. Вкус был вполне ничего, хотя мне и пришлось изрядно поработать челюстями, прежде чем я смог их проглотить.

Съев несколько пригоршней, я вспомнил о Труди. Она не успела съесть много, прежде чем я набросился на Уиттла, и я подумал, что она голодна не меньше моего.

Я сгреб с пола немного пищи и потащился к ней.

Она выглядела так безмятежно, что мне очень не хотелось ее будить. Тем не менее, ей необходимо поесть, а такого шанса может больше и не представиться.

— Труди, — прошептал я, наклонившись к ней. — Труди, проснись.

Веки ее сжались плотнее, так, словно просыпаться ей категорически не хотелось. Затем ее лицо сморщилось, и она тихонько захныкала.

— Уиттла здесь нет, — сказал я.

Она открыла глаза и уставилась на меня.

— Ты, наверное, хочешь покушать, — продолжал я, поднимая сложенные ладони так, чтобы она могла видеть пищу.

Она взглянула на нее, но не пошевелилась.

— Я приберег это для тебя.

— Где он? — проговорила она тихим, скрипучим голосом.

— Надеюсь, что он отправился к дьяволу, но сдается мне, что всего лишь в соседнюю каюту. Ты развязана?

Она слабо кивнула.

— Значит, можешь усесться и поесть.

— Отвяжись. Оставь меня в покое.

Да, она снова стала самой собой, снова раздавала приказания. Только теперь за ними не слышалось прежней бравады.

Одной рукой я взял кусочек мяса и поднес к ее губам. Она сомкнула рот и помотала головой. Я повозил мясом по ее губам.

— Прекрати.

Это прозвучало так жалобно, что я отступился. Но затем она высунула язык, чтобы облизать губы, и должно быть, вкус ей понравился. Она открыла рот, и я положил туда мясо. Она долго и усердно жевала его, делая страшное лицо в попытке проглотить.

— Если хочешь еще, тебе лучше сесть, — сказал я.

Она перевернулась на бок и приподнялась на локте, а другой рукой придерживала одеяло, прикрывая грудь. Вид у нее был весьма плачевный. Плечи и неприкрытая часть груди были гладкими и сливочно-белыми, однако ремень Уиттла оставил на них лиловые, почти черные синяки, рубцы и полосы с потеками засохшей крови. Шея у нее была нещадно ободрана петлей. Она покраснела и сочилась кровью. Колени мои выглядели примерно также, совсем как прошлым летом, когда в погоне за Типпером Биксли по Мэрлибон-Хай-Стрит я навернулся и жестоко разодрал их. Они потом покрылись коркой, которая сошла только к началу учебного года.

Запястья Труди тоже были натерты и в синяках, хоть и не так сильно, как шея.