Дикари. Дети хаоса

Со временем шепоты смолкли. Лица отступили. Лишь одна фигура подкралась ко мне и присела рядом. В руках человек держал нечто напоминающее кусок очень тонкого и странного брезента. Он расстелил его на земле слева от меня, быстро разгладил и поспешил прочь.

Я попытался сглотнуть, но поперхнулся. Наружу вырвался сухой кашель, и мне показалось, будто грудь у меня вот-вот разорвется пополам. Глаза начали непроизвольно вращаться, и покалывание, похожее на то, которое бывает при зевании, стало подниматься вверх, через виски ко лбу. Когда кашель прекратился, я сумел восстановить контроль над глазами, но телом все еще мог управлять лишь отчасти. Оно отключалось, и я ничего не мог с этим поделать.

Внезапно слепящее солнце что-то перекрыло.

Я поднял глаза и прищурился, в попытке сфокусироваться, но смог различить лишь темный размытый силуэт, нависающий надо мной. Я попытался заговорить, попросить воды, но смог лишь простонать что-то неразборчивое.

Силуэт опустился на одно колено.

Сперва я подумал, что это женщина. Из-за волос. Густые, спутанные, грязновато-светлые, они свисали занавеской и закрывали человеку лицо. Когда он сел, я смог лучше разглядеть торс и понял, что это мужчина. Несмотря на худобу он не был изможденным, как другие. И хотя его одежда состояла из грязной хлопчатобумажной рясы, она была не так плоха, как те лохмотья, которые носили остальные. На ногах, которые казались удивительно чистыми по сравнению с остальным телом, были старые кожаные сандалии. Он сидел настолько близко, что я слышал его дыхание. Если б у меня были свободны руки, я смог бы коснуться его, даже полностью не вытягивая их. Но волосы по-прежнему плотной стеной заслоняли ему лицо, спускаясь до самой земли, — и значит, когда он стоял, они доходили ему почти до пояса. Он не был крупным человеком, но производил впечатление именно такого. Я чувствовал это почти так же сильно, как парализующий жар.

— Спасение не обходится без крови.

Его голос изменился. Стал более низким и хриплым, чем тот, который я помнил. И звучал слегка смазанно, будто что-то было вставлено в уголки рта. Но это был он. Сейчас он продолжал загораживать солнце, но один тонкий лучик вырвался из-за его плеча и обжег правую половину моего лица. Я закрыл ослепленный светом глаз, стараясь не сводить с него другой.

— Так вот в чем дело? — ахнул я, испугавшись того, каким хрупким и искаженным стал мой голос.

— Во всем этом, — ответил он, обращаясь ко мне из-за стены волос, — начиная с той ночи и заканчивая настоящим моментом. Если тебе от этого станет легче, мой старый друг, мы никогда не имели выбора. Все было решено давным-давно, без нашего ведома и согласия.

— Вытащи меня отсюда, Мартин. Пожалуйста. — Каждое слово царапало мне горло, словно заостренный ноготь, каждый вдох давался все с бо́льшим трудом. — Я умираю.

— Ты не умрешь.

— Я не могу дышать.

— Ты не умрешь.

— Помоги мне.

— Мы выбираем страдание. Очень многие задаются вопросом, почему так происходит, почему невиновные должны страдать вместе с виновными. Потому что мы так решили.

Мне захотелось задушить его, выбраться из-под земли и сдавливать ему шею, пока его тело не обмякнет и мне больше никогда не придется слушать его дешевую чушь.

Солнце выползло у него из-за головы. Сверлило меня, обжигая и ослабляя до такой степени, что я не мог даже найти в себе силы, чтобы злиться. Я чувствовал себя совершенно опустошенным… чудовищно опустошенным, как сухая скорлупа.

Мартин наклонил голову набок, и волосы, разделившись на пробор, явили единственный выглядывающий глаз. Он был направлен в небо.

— Там ничего нет. Ничего. Это пустой дом, с пустыми комнатами, полный пустых обещаний и лжи.

— Помоги мне, — прошептал я, не уверенный, слышит ли он меня вообще.

— Ты должен очень многому научиться. — Глаз снова посмотрел на меня. Моргнул. Волосы сместились, опять закрыв его. — Мне нужно очень многому тебя научить. Ты будешь называть меня Отец и все поймешь. А теперь скажи мне, Филлип. Кто я?

Губы у меня неконтролируемо задрожали. Я не был уверен, смогу ли еще говорить. Я снова попытался шептать.

— Мартин.

Он наклонился ближе, и я почувствовал, как его грубые руки коснулись моего лица. Взяли меня за обе щеки и держали так какое-то время, а между нами висела стена волос.

— Позволь мне научить тебя. Позволь научить видеть то, что вижу я.

Его большие пальцы рук переместились к моим глазам. Я почувствовал давление и боль от прикосновения. Кожа была сильно обожжена, но он давил все сильнее, все глубже погружая пальцы мне в глазницы. Когда глазные яблоки начали сжиматься, боль стала невыносимой. На темном фоне начали появляться цветные всполохи, закручиваясь и растекаясь, как жидкие солнечные лучи.

— Мартин, — произнес я, — прекрати, п-пожалуйста, пожалуйста, прекрати…

— Видеть то, что вижу я.

— Мартин…

— Ты будешь называть меня Отцом и видеть то, что вижу я.