Дикие цветы

Сначала увиденное сквозь пятисантиметровую щель показалось ей логичным, хотя она и отшатнулась в смущении. «Ой, – подумала Корд, увидев фигуры на диване и туфли Мадс на потертом деревянном полу. – Здесь Бен и Мадс». Здесь они впервые поцеловались, сюда же тайно наведывались по вечерам вдвоем, без нее. Несколько секунд ее переполняли воспоминания о тех прошедших летних днях. Она хорошо слышала разговоры в домике, и голос Мадс зазвучал громче. Она что-то торопливо отвечала.

Корд заглянула внутрь еще раз и увидела затылок и волосы. Короткие, темные, с сединой. Торчащие, словно утиный хвост.

– Вот так… Вот так… – голос Мадс звучал низко, резко, исступленно. – Не останавливайся… Еще… Еще… О-о-о…

Корд нахмурилась, ничего не понимая. Она почувствовала себя ужасно глупо. И только уловив движения на диване, она поняла, что происходит.

С Мадс был не Бен.

НЕ БЕН.

С Мадс был ее отец.

Она узнала его затылок, такой родной и знакомый, и целый вихрь образов закружился перед ее глазами. Плечи Тони, согнувшиеся над Мадлен, ее серебристые волосы, разметавшиеся по старым изношенным подушкам дивана, задранные вверх худые коленки, стискивающие его бедра, неразборчивое бормотание и иступленные вздохи отца… – все это промелькнуло перед Корд за считаные секунды. Одна крохотная щель в двери открыла ей куда больше, чем она хотела увидеть.

Корд почувствовала в груди странную силу, заставившую ее, покачиваясь, отступить. Она схватилась за перила, сбежала по лестнице и снова оказалась на песке. Звуки из домика все еще доносились до нее сквозь неподвижный вечерний воздух.

– О, Тони…

Она заметила, что уже стемнело, а на чистом фиолетово-голубом небе одна за другой зажигаются звезды. Корд бросилась было бежать, но песок хватал ее за ноги, не желая отпускать…

До конца жизни она станет переживать этот момент в своих снах, слышать усиливающиеся и достигающие апогея звуки секса, хриплые приглушенные голоса, будет видеть босые ноги, сине-серые в свете луны. Она попытается убежать, но каждый раз будет увязать в густом, тяжелом песке.

На следующий день Корд уехала, сославшись на внезапную срочную репетицию. Попрощавшись только с братом, она покинула дом сразу после завтрака. Родители продолжали есть мюсли в полной тишине. Мадс, по словам Бена, еще спала.

– Так жаль, что тебе приходится уезжать, – сказал Бен, но в его глазах читалась злость, и тон его был таким, какого она раньше не слышала. – Мы едва повидались.

– Прости, Бен, – ответила она, забираясь в свой старый, видавший виды «Гольф». – Мне… мне надо ехать.

– Ты всегда уходишь, Корди. Хоть раз пропусти репетицию. Я отказался от многого, чтобы приехать сюда. Сейчас я должен присутствовать на конференции сценаристов в Лос-Анджелесе, но я выбрал Боски, чтобы мы могли побыть вместе.

Она захлопнула дверцу машины, опустила стекло и смотрела на Бена не моргая. Вот он, ее старший брат, которого она должна была любить и защищать, чью руку она держала, когда он пугался.

– Прости, Бен. Прости меня за все.

Машина, покачиваясь, поехала вверх по неровной дороге, и поднявшиеся за ней пыльные облака скрыли фигуру брата в зеркале заднего вида. Когда пыль рассеялась, Корд увидела, что его уже нет.

Корд ехала почти до самого Лондона без единой остановки, однако, миновав Ричмонд-парк, где летнее солнце выжгло траву почти до желто-белого цвета, а громогласные и довольные дети играли в прятки среди резных папоротников, резко остановилась на обочине. Ее снова стошнило, и желудок еще долго рефлекторно сжимался, хотя в нем совсем не осталось еды. В пыльном воздухе висел густой запах соломы, папоротника и бензина. Несколько раз Корд казалось, что все закончилось, но приступы тошноты возвращались, хотя извергаться было больше нечему. Ярко-желтый желудочный сок обжег ее горло, после чего оно болело несколько дней. Когда следующим вечером Корд исполняла арии Генделя в Вигмор-Холл, она чувствовала эту боль, и после концерта получила первые в жизни негативные отзывы.

Хоть Корд и твердила себе, что это не ее вина, какая-то часть ее натуры не соглашалась с нею. Она продолжала думать о почтовой открытке из туалета в Боски с изображением старика, навещающего умирающего друга – очевидно, актера. В детстве она не понимала этого рисунка, потом едва замечала его. Так было до прошлой ночи, когда ее беззвучно тошнило в унитаз, а горло жгло огнем. Тогда, подняв голову и вновь увидев открытку, она впервые осознала ее смысл. Она смотрела на грубо нарисованное черно-белое изображение, на котором один человек сидел у постели другого. «Умирать тяжело, старина, – говорил больной человек, глядя на своего приятеля в галстуке в стиле клуба „Гэррик“[217]. – Но нет ничего тяжелее фарса».

Глава 29

Апрель 1991 года