Дикий селезень. Сиротская зима (повести)

Абажур давно выцвел, в него въелась пыль, кисточки спутались, а проволочный прогнувшийся каркас резко проступил сквозь белесую, мутную ткань. Нет хозяина в квартире. А сам он… Уже полгода как ушел из института, работает, но ничего путного не купил ни на себя, ни на мать, и в комнате обстановка не сменилась. Пора обновить кое-что. Перво-наперво он выбросит провалившийся диван. Качнувшись, Михаил вскочил с кровати и распахнул окно. Вытаскивать диван через двери он постеснялся: бабки на улице начнут судачить, да и мать вцепится — не оторвешь. Каждую старую вещь у нее приходится отбирать с боем. Ее можно понять. Все, что составляло комнату, от простыни до телевизора, все, что носила она и сын, было заработано ее нелегким трудом. Месяцами, по полгода, а то и по году приходилась ей выкраивать крохи из зарплаты, чтобы купить обновку или вещь в дом. Зато как радовалась она вместе с детьми любой покупке.

Дороги были Михаилу воспоминания о диване. Они давно собирались его купить. Наконец скопилась нужная сумма, Анна Федоровна с сыном отправились в мебельный магазин. Денег на диван едва хватило, калымщик же за доставку запросил червонец. А доставку-то Анна Федоровна совсем упустила из виду. Она растерялась, расстроилась и чуть не заплакала. Хоть обратно возвращай покупку.

— Миш, может, дядька согласится отвезти, а там у Громских перехватим до аванса? — с надеждой посоветовалась она с сыном.

— Будешь еще по дому бегать занимать. Нечего повожать всяких ханыг. Стой здесь! Я мигом!

Какой тут миг, если ему надо было добежать до дома, а это километра три, не меньше, сколотить полозки для дивана и прибежать обратно. Хоть бы до закрытия магазина успеть.

Как он мчался, как в сараюшке пилил, строгал, сколачивал, как с полозками бежал назад — этого Миша не помнил. Все это в спешке, в горячке действительно пролетело как миг. Он с болью видел перед собой мать. В пегих подшитых валенках, в тяжелом суконном полупальто с массивными пуговицами, в коричневом шерстяном полушалке, она стояла жалкая и беспомощная, едва касаясь пальцами бокового валика своего, но как бы еще чужого дивана.

Они затащили покупку на низкие широкие полозки, схваченные между собой двумя поперечными досточками. Михаил впрягся, навалился на бельевую веревку, но воз не сдвинулся с места.

— Хватит баловаться, ты пошто, ровно маленький, в коняшку играешь? — рассердилась мать, взяла веревку одной рукой и сдернула примерзшие к снегу полозки. Пришлось Мише осторожно, чтобы не столкнуть диван, подталкивать сзади. А как он хотел, взяв дело в свои руки, довести его до конца, по-мужски.

Удобная вещь — диван, для пенсионеров вообще незаменимая. Уморится мать от дел, подсунет под голову вышитую гладью подушечку-думку и приляжет на часок вздремнуть. А если с ночевой кто, валики откидываются — и спи, гостенек дорогой, нестесненно, во весь рост. Как быстро диван состарился: облез, провалился. Михаил горестно вздохнул: «Ничего не поделаешь, старик, извини…» Он приподнял его и поволок к окну.

15

Петр Ильич Шурматов от войны отогрелся лет через пять. Женился. Но время от времени бился в судорогах. С рождением дочери припадки прекратились.

Он никому не рассказывал о своих мучениях в лагере смерти. Только жена знала причину болезни. Любое прикосновение к осколкам памяти, застрявшим в сердце, могло оказаться смертельным. И он трудился и трудился, чтобы все было ладно в его доме, чтобы не возникали в жизни горькие минуты, от которых могли зашевелиться смертельные осколки.

Но изгнанная отцом жестокая память перешла к дочери. То, что пережил он, теперь вторгалось в ее сны.

…На груде мертвых и еще живых, копошащихся тел ее везут на сожжение. Последняя — сколько их было! — огненная смерть поджидает ее всего в нескольких шагах. Но вдруг гигант бельгиец, «истопник» крематория, дико хохочет, опрокидывает тележку и сваливает тела на землю… Автоматная очередь, лай овчарок, и теплая, липкая кровь, просочившаяся к ней, теряющей сознание под горой трупов… А концлагерь уже занимают наши…

И это стало бы для Ирины чудовищной явью, если бы страшные картины не перемежались с обычными сновидениями.

Лечащий врач Ирине все растолковал по-житейски просто: испуг. Он скрыл от нее причины недуга, которые определил для себя как «синдром войны». Оставил тайну при себе. Узнай Ирина, что война виновата в ее болезни, — быть беде. Когда мы знаем, мы уязвимее. Повсюду жива память о войне. И все, что связано с ней, обрушилось бы на сознание Ирины, взбудоражило бы ее память, и ужасы вышли бы из снов… А пока лишь настоящая реальность, схожая с реальностью прошлого, могла, минуя сознание, вызвать потрясение.