Дикий цветок

Мы замерзли, сняли мокрую одежду и остались в трусах, влажных, но хотя бы легких. Мы прыгали с ноги на ногу, хлопали себя руками, чтобы согреться. Я бил себя в грудь, а Морис бил ногами по имени на борту нашей лодки. Я открыл клапаны камер, и воздух вырвался из них со свистом, и мы сидели на песке, и видели перед собой сжимающуюся на глазах лодку. Имя «Адас» пошло глубокими складками, и воображение поигрывало белыми буквами, которые постепенно чернели на превращающейся в тряпку резине, и я думал с печалью: состарилась моя девушка, а ее еще не любил. Сошло на Мориса пророчество, и он сказал: «Идет патруль вдоль насыпи и вдруг видит издалека двух в трусах, тут же открывает по ним огонь, и они умирают как террористы. Какая разница, умирают ли от пули евреев или арабов. Главное в смерти то, что уже не живы. И не важно, сидят ли на берегах Яффо, на берегу Кантары, на берегу Красного или Средиземного морей. Главное, что находятся глубоко в земле». Так мы стали себя отпевать. Морис Бутбуль оплакивал свою пушку, которую забросил, и снаряды, которые не проверил. Я плакал по девушке, которую люблю, но ни разу даже не поцеловал. Потом мы на миг забыли о верной нашей смерти, и Морис успокоил меня тем, что познакомит меня с красавицей-блондинкой из Яффо по имени Адас. И так мы сидели на берегу, напротив Кантары, пока не возник Дубик с группой автоматчиков и доктором Бобом. Услышав шум мотора, я вскочил на ноги, но Морис потянул меня на песок, и мы распластались на нем, как клопы. Услышали пароль, ответили, тут же вынырнули из темноты ребята, и доктор Боб сказал на своем шотландском иврите: «Я знал, что где-то вы живы как-то».

Я взял с собой сложенную лодку. И еще в ту ночь, я решил снова ее надуть, и если не совершить плаванье по Суэцкому каналу, так – по Кинерету, или даже по рыбному пруду в кибуце. Когда я сел в джип, загрузив в него лодку, Дубик уже знал, что я был инициатором этого сумасшедшего плаванья по каналу и, понятно, спросил строгим голосом: «Что ты себе думал, совершая эту глупость?»

«И вправду, что ты себе думал, совершая эту глупость?»

«Думал о тебе».

«Ладно, кончили рассказы тысячи и одной ночи».

«Что же мы еще сделаем этой ночью?»

«То, что хотели сделать».

Адас глядела на склоненную голову Юваля, и красный свет горел на его светлом чубе. Солдатская короткая стрижка и обнаженный затылок просили ласковой руки. Адас крепко его обняла, словно собираясь поднять этого долговязого юношу в воздух. Улыбка порхала на ее губах. Затем она решительным движением повернула к себе его лицо, подмигнула в сторону надутых камер и сказала:

«Давай».

«Здесь?»

«Да».

«Нет».

«Почему нет?»

«Не так я хотел».

«А как?»

«Не под грязным же навесом».

«Где же?»

«На пруду, в лодке».

«Оставь уже лодку».

«А гостиница пять звездочек тебя не устраивает?» «Оставь гостиницы».

«Желаешь именно под этим грязным навесом?»

«Именно».

«Почему не в гостинице с чистой постелью?»

«В гостиницу идут с проституткой».

Глаза Адас вспыхнули странным огнем. Опять возникло в ее ушах это слово, произнесенное Лиорой в ту ужасную ночь, и она облизала сухие губы языком. Улыбка все еще не сходила с них. Проститутка! Толкает ее это слово. Кошачьим движением она соскальзывает в лодку, ложится на камуфляжную сеть, отодвигается до бортика и указывает Ювалю лечь рядом. Он ее не слушается, и не ложится, а склоняет над нею напряженное и вовсе не счастливое лицо, и Адас приказывает:

«Погаси свет!»

Она поднимается на локти и следит, как пошатываясь идет Юваль к лампе с абажуром. Есть в Ювале что-то, что есть в Рами, в Ники и в Рахамиме: мужская сила молодого Рами, наивность Ники и жизнерадостность Рахамима, когда он был еще здоров.