Диктаторы в зеркале медицины

В начале 1913 года Ленин направил его на четыре недели в Вену для того, чтобы он мог ближе ознакомиться с программой австромарксисгов. Однако он сразу отверг позицию австрийских социал-демократов, которые видели задачу своей партии в том, чтобы «сохранить национальные признаки всех наций и народностей». Уже в это время он видел высшую цель в организации пролетариата для предстоящей классовой борьбы и в сплочении рабочих всех национальностей в единой партии, возвышающейся над нациями. В этом Сталин, написавший после возвращения статью «Марксизм и национальный вопрос», смог убедить также и Ленина, который уже через несколько лет назначил его народным комиссаром по делам национальностей, сославшись на профессиональные знания Сталина в этом вопросе.

Через несколько дней после прибытия в Санкт-Петербург он по доносу шпика охранки вновь был арестован и отправлен в Костино, один из самых отдаленных лагерей под Туруханском на крайнем севере Сибири. И, наконец, в 1914 году его перевели в поселок Курейка, где температура во время долгой арктической зимы часто опускалась ниже минус сорока, а летом заключенных неописуемо донимал гнус. О побеге из этого богом забытого места на краю света нечего было и думать, поскольку до ближайшей железнодорожной станции нужно было на санях добираться более шести недель. Унылое безлюдье, долгая сибирская зима и полная оторванность от остального мира требовали большой физической и душевной стойкости, и многие из ссыльных не выдерживали. У Сталина хватило твердости и воли к сопротивлению, и он вышел живым из этого ада. Но все же он за эти годы заметно сдал, перестал интересоваться рыбной ловлей и охотой и почти не участвовал в беседах и политических дискуссиях товарищей. Яков Свердлов, который вместе со своим товарищем Суреном Спандаряиом играл руководящую роль среди трехсот товарищей по несчастью в Курейке, писал позднее жене о Сталине: «Товарищ, с которым я здесь жил, в личном отношении был просто невозможен. Мы вынуждены были воздерживаться от встреч и разговоров».

Трудности при социальной адаптации он испытал еще во время ссылки в Сольвычегодск в 1909–1910 годах. На сей раз к этому добавилась очевидная для всех потеря интереса к политике, что свидетельствовало об истинной реактивной депрессии, в которую он впал в Курейке. В благодарственном письме семье Аллилуевых, у которых он нашел убежище в Санкт-Петербурге и где его приняли как зятя, он подтвердил получение посылки и попросил прислать ему открытки, иллюстрируя свое психическое состояние следующими словами: «Природа в этой проклятой местности пустынна и безобразна; летом река, зимой снег. Вот и весь пейзаж, окружающий нас. Поэтому у меня такая идиотская тоска по пейзажам, пусть даже на бумаге». В этих строчках отчетливо проступает депрессивное настроение, причиной которого является унылость места его ссылки. Особенно удручало его то, что газеты приходили с опозданием иногда на месяцы, и он был совершенно не в состоянии получать информацию о текущих политических событиях в России.

С началом войны в 1914 году улетучились последние признаки его внутренней заинтересованности в политической жизни и даже мысли о побеге. Это случилось отчасти потому, что в военное время побег ссыльного был затруднен и, кроме того, он вовсе не желал быть призванным на военную службу. В феврале 1917 года его, однако, вызвали на призывную комиссию в Красноярск, и лишь благодаря искривленной руке и врожденному уродству ноги он был признан негодным к военной службе.

Ему повезло еще раз — после прохождения комиссии его не возвратили в арктическую глушь по прежнему месту отбывания, а назначили местом ссылки расположенный недалеко от Красноярска город Ачинск. По сообщению ссыльного большевика И. Д. Перфильева, который после Октябрьской революции еще некоторое время оставался в Ачинске, у Сталина был там роман с местной девушкой, и в результате этой связи на свет появился ребенок. Перфильеву не было известно о том, интересовался ли когда-нибудь Сталин судьбой этой женщины и этого ребенка.

Время вынужденного бездействия во время последней ссылки Сталина было для него одновременно и порой осмысления и размышления о выборе дальнейшего пути. Ему было уже почти сорок лет, и перспектива — как и для Гитлера в тридцать — была совершенно неясной. У него не было никакой профессии, даже отцовской профессией сапожника он овладеть не успел, не имел склонности к регулярному труду и, в сущности, никогда по-настоящему не работал, если, конечно, не считать агитационной работы профессионального революционера. Результатом такой «внутренней ревизии» должен был стать и стал вывод о том, что с революционной тропы ему сворачивать уже поздно. Понимая это, нетрудно представить себе, сколько мужества и новой веры в свое политическое будущее должны были вселить в него проникающие в Сибирь известия о признаках грядущего переворота, которые, подобно тучам, сгущались над Санкт-Петербургом (Петроградом).