Диктаторы в зеркале медицины

Чем больше новых рекрутов требовали имперские планы Наполеона, тем больших усилий требовало поддержание внутреннего спокойствия, что неизбежно влекло за собой ужесточение диктатуры и озлобление граждан. Тысячи молодых людей пытались уклониться от рекрутских наборов и уходили в бега, их ловили специально созданные для этого «летучие колонны», угрозами расправы с семьями и общинами насильно заставляли идти на службу в армию. Сеть тайных агентов проникла в самые дальние уголки страны, любой намек на критику безжалостно преследовался. Более трех тысяч «государственных преступников» были без суда «превентивно арестованы» (аналогичным образом поступали диктаторы и в нашем столетии) «за ненависть к императору» или «за враждебные правительству высказывания в частной переписке». Когда в одной из голландских газет было высказано мнение, что папа может отлучить короля от церкви, газету не только закрыли, но и арестовали автора. Если раньше Наполеон чутко прислушивался к общественному мнению, то теперь, обретя полную силу, он совершенно игнорировал тот моральный отклик, который вызывали его действия у французов: «Какое мне дело до того, что думают салонные сплетники!»

Вне границ Франции недовольство политикой Наполеона постоянно росло. Если французским военным удавалось перехватить контрабандные товары, прошедшие через дырявый забор континентальной блокады, то они подлежали конфискации и сожжению. Это зрелище действовало на народы покоренных стран, как красная тряпка на быка, но всякая попытка сопротивления или бунта безжалостно подавлялась в зародыше.

Когда в 1812 году в Нормандии произошел голодный бунт, Наполеон направил туда войска, восемь человек были казнены, чтобы впредь было неповадно. С железной последовательностью французский народ был подчинен воле одного диктатора, «самодержца, апеллирующего к воле народа, но правящего по произволу, неведомому ни одному монарху божьей милостью. Вор, укравший для себя трон, основал династию и коллекционирует короны». Уже давно свобода и равенство втоптаны в грязь. Все его решения и указания служили исключительно его собственным интересам и приумножению его славы, такова была сила опьянения властью. Чем более усиливалось недовольство народа, тем более жестоким становились репрессии: все печатные произведения, которые могли бы умалить престиж императора, конфисковывались или правились цензорами, книги, написанные мадам де Сталь или, скажем, Шатобрианом, автоматически попадали в список запрещенных. Как позднее Гитлер, Наполеон считал интеллектуалов идеологами, которые только путаются под ногами, мешая проводить нужную ему политику. Ему же лично они были глубоко противны. Уже в 1807 году он распустил Трибунат, последний орган в стране, напоминающий парламент, который он считал «говорильней и тусовкой оппозиционеров», одновременно низведя Государственный совет до органа, формально утверждающего его единоличные решения. «Я римский император. Я принадлежу к наилучшим из цезарей», — славил он себя самого. Теперь законы издавались только лично Наполеоном, который также принял на себя заботу об их неукоснительном исполнении. Он ввел испытательный срок для судей и тем самым создал идеальный инструмент для вмешательства в дела судебной власти и, естественно, сам стал высшей судебной инстанцией. Как и в Третьем рейхе, среди представителей французского духовенства нашлись такие, которые, несмотря на ликвидацию и аннексию папской области в 1809 году, считали, что по отношению к своему императору им надлежит проявлять «любовь, почтение, повиновение и верность», поскольку, по их мнению, Бог сделал его «государем, орудием своей власти, своим подобием на земле». Эту формулировку Наполеон сопроводил скромным самодовольным комментарием: «Примирить меня с Богом — это ваше дело».

Характерно, что в это же время, издав чрезвычайный закон от 1808 года, он попытался ущемить евреев, которые еще революцией были уравнены в правах, очевидно, надеясь этим завоевать народные симпатии и повысить свой упавший престиж. Напрасно, народные массы симпатизировали ему все меньше, а чванное высокомерие делало его почти смешным даже в тех кругах, которые были традиционно настроены в его пользу. Эгоизм и страсть к самовосхвалению лишили его всякой самокритичности, поскольку только этим можно объяснить высказывания типа: «В моем мизинце больше знаний, чем в головах всех моих подданных».