Диктатура

Отдельные атрибуты, которые Руссо приписывает всеобщей воле, – ее непреложность, несокрушимость, моральная чистота – в соединении с другими необходимыми предпосылками придают ей многостороннюю значимость. Во-первых, она является всеобщей в отношении своего субъекта: как воля совокупного целого она исходит от всех (eile part de tous). Это не означает, что всеобщая воля есть сумма всех отдельных частных воль. она не может быть такой суммой, потому что по своему понятию противоположна всему частному она есть то, чем обладает каждый, но не как частный человек, а как гражданин (1,77. II, 4). Во-вторых, всеобщая воля является всеобщей по своей цели: целью этой является всеобщее, т. е. всеобщий интерес, общественная польза (utilite publique) или всеобщее благо (le bien general) (II, 4). Этот всеобщий интерес тоже представляет собой нечто иное, нежели сумма частных интересов. Конечно, при разумном распределении и равенстве жизненных условий он обычно будет совпадать с интересом всех отдельных людей, но там, где партийные и коалиционные подразделения создают внутри государства групповые интересы, всеобщая воля бывает искажена (II, 33). В-третьих, всеобщая воля является таковой как генеральная воля, т. е. она не может касаться отдельных случаев, не может проводить индивидуальные различия, признавать особые и исключительные права и выдавать конкретные решения. Здесь превалирует абстрактное понятие закона XVIII в., в противоположность тому здравому, практическому значению, которым всеобщий характер правовой нормы обладал у Монтескье. Она универсальна как dictamen rationis, закон разума (loi de raison), который должен в точности соответствовать закону природы (loi de la nature) (II, 44). Если эти качества налицо, если воля является всеобщей как по своему субъекту, так и по своему объекту и фактическому составу, то она тем самым оказывается обоснованной в качестве права и становится не только всеобщей путеводной нитью, регулятивной идеей, но и принципом, который впервые только и конституирует правовой характер того или иного распоряжения и превращает всего лишь фактический приказ в правовое положение, имеющее обязующую силу. Если эти качества отсутствуют, то право не возникает и поставленная задача, т. е. возведение власти в ранг права, остается не решенной и не может быть решена даже репрезентацией всеобщей воли. Если какая-либо корпорация как таковая или парламент, избранный по сколь угодно демократическому избирательному праву выражает свою волю как волю государства, то это может быть, пожалуй, объяснено историческими причинами или практическими соображениями, но все они – не оправдание. Ведь всеобщая воля обладает определенными качествами, которые либо наличествуют, либо отсутствуют. Последовательно проведенное, это положение может уничтожить демократию. Ибо можно заметить, что, согласно «Общественному договору», всеобщая воля не зависит от формы правления. По своей сущности она является волей совокупности людей, но отдельные люди могут обманываться в отношении своей собственной истинной воли, а кроме того, воля их может быть подвластна страстям и потому не быть свободной. Классическая традиция стоицизма оказывается здесь действенной и у Руссо, вследствие чего становится ясно, что «Общественный договор» – не «руссоистское» и не «романтическое» произведение, что традиционный порядок, в соответствии с которым рациональная способность возвышается над иррациональными аффектами, здесь еще не сменен на обратный. Если уж человек оказался испорченным, то государство должно вернуть его в достойное человека состояние, всякая «природная сила» (force naturelle) должна исчезнуть и моральное существование должно заменить существование всего лишь природное (II, 4). Если, стало быть, и у большинства граждан государства соответствующая моральным или правовым отношениям воля может быть вытеснена волей эгоистических аффектов, то разумной волей может обладать меньшинство или даже один-единственный человек. Руссо знает в Европе только одну страну, в которой имеются предпосылки для истинного законодательства, – это Корсика (II, 105,6). Для идеальной формы правления – непосредственной демократии – потребны редко встречающиеся предпосылки: возможность с легкостью обозревать все отношения, простота нравов и отсутствие лишних потребностей, а все это вещи, которые настолько редки, что эта совершенная форма правления свойственна, скорее, народу богов, а не людей (III, 48). Заключенная во всем этом двусмысленность, делающая «Общественный договор» такой спорной книгой, основывается на том, что речь в ней ведется о воле всех людей и о количественном единогласии (IV, 28), о воле большинства и об общем интересе, к которому нужно прийти путем уравновешения противоположных интересов (II, 32), но несмотря на это, воля, интерес и народ являются моральными, а не просто фактическими величинами. У рабского народа даже единогласие не доказывает наличия всеобщей воли (IV, 23). Если народ добр, то ему достаточно лишь подняться и взять свою свободу: если же он испорчен, то его отношение к тирану остается всего лишь фактическим, и тогда безразлично, бунтует он или нет – у него нет права на революцию. Только тезис о том, что народ, т. е. управляемые в противоположность правящим, добр от природы и, стало быть, при любых обстоятельствах, добр по своему понятию, – тезис, который можно было извлечь из других работ Руссо, но не из самого «Общественного договора», – превращает изложенную в этом произведении и наполненную абстрактными конструкциями систему в революционную идеологию. Ибо, сколько ни говорить о свободе, она возникает не из разумного практического стремления к безопасности и комфорту, как у англичан и у Монтескье, а облечена моральным пафосом добродетели (vertu). Только тот, кто добр в моральном смысле, свободен и имеет право называться народом и отождествлять себя с ним. Другое следствие состоит в том, что только тот, кто обладает vertu, имеет право участвовать в принятии решений по политическим вопросам. Политический противник морально испорчен, это раб, которого надо обезвредить. Если выясняется, что большинство подвержено порче, то добродетельное меньшинство может применить любые насильственные средства, чтобы способствовать победе добродетели. Осуществляемый им террор нельзя даже назвать принуждением, он только средство помочь несвободному эгоисту прийти к его собственной истинной воле, разбудить в нем гражданина (citoyen). «Общественный договор», в котором неотчуждаемое право свободного народа на непосредственное самовластие полагается в качестве фундаментальной аксиомы, служил, таким образом, оправданию диктатуры и давал обоснование деспотизму свободы. Самый радикальный пафос свободы сочетается здесь с беспощадным фактическим подавлением противника, но это именно фактическое, а не моральное подавление. Антитеза права и власти, на которую угнетенное право до сей поры указывало господствующей власти, используется теперь идущим к победе меньшинством как антитеза права и большинства. Руссо вызвался показать, как возможно государство, в коем нет ни одного несвободного. На практике ответ заключался в том, что несвободных уничтожали. Оправдание этому содержится в положении, высказанном самим Руссо: при определенных обстоятельствах человека нужно заставить быть свободным (on le frcera d’être libre) (I, 78).