Динамическая сущность характерологии В. О. Пелевина

«…В них содержится и яд, и противоядие (только не понятно от чего…). Это четыре стихии, собранные вместе, концентрированная энергия, не дающая расслабиться ни на миг. (Лично мне опять не понятно, о каких стихиях шла речь, ничего такого я не приметила)» [56].

Критик даже просит, чтобы кто-нибудь объяснил ей ключевые для понимания философского пласта произведения высказывания героев: «…красота достижима, но только сама в себе, а то, чего ищет за ней опьяненный страстью разум, просто не существует». Или в конце статьи:

«В заключение добавлю: как я ни силилась понять смысл романа, он для меня останется тайной на веки вечные! А может, никакого смысла и нет?» [56].

В статье отмечается обилие персонажей: «Здесь есть все: и японские самураи, и умалишённые, и Шварцнеггер и Просто Мария, барон Юнгер, пулемётчица Анна и даже новые русские, обсуждающие полномочия "внутреннего ОМОНа”, в общем, каша, маслом масленая». Так же, как и Кузнецов, она выделяет «учителя» Чапаева, и Петьку Пустоту - ученика, которому первый пытается раскрыть истинную природу мира. Замечание критика говорит само за себя: «Но это уже не для средних умов!». Также она отмечает, что произведения Пелевина могут показаться бредом, абсурдом:

«Дойдя до прочтения этого момента, у меня сложилось впечатление, что писатель просто начал бредить или стал видеть какие-то галлюцинации. Но может быть и так, что я сама чего-то недопонимаю!» [56].

В статье говорится и о бедности языка писателя и его героев, приводятся примеры: «…чтобы восстановить дыхание, я сделал дыхательное упражнение»; «не знаю даже, что сказать, – сказал он»; «открыв дверь, я сел на сиденье рядом с ним…».

В статье Б. Парамонова «Пелевин – муравьиный лев», по сути, даётся точное, некритическое переложение статьи о Пелевине американского критика Д. Коули. Парамонов не усматривает никаких неточностей в трактовке писателя западным критиком и в следующей цитате:

«Пелевин – это такого рода писатель, – пишет Джэсон Коули в конце своей статьи, – который видит то, что он хочет видеть, и его дар открывать странности в самых обычных обстоятельствах создаёт в его книгах ощущение фантасмагории. Если его книги вообще о чем-то, то о добровольном самоотчуждении, о внутренней свободе, достигаемой в молитве и медитации» [173].

Трудно согласиться, что В. О. Пелевин из разряда таких писателей, которые видят только то, что захотят. Наоборот, Пелевин ищет истину всеми возможными средствами и не чурается ни логики, ни суровой правды реальности, чтобы разобраться в спорных вопросах. Слишком явно у Пелевина просматриваются вполне определённые философские, художественные, научные принципы (подходы), которые служили писателям способом разъяснения проблем, связанных с человеком ещё до В. О. Пелевина; Пелевин хочет видеть истину, а не созерцать собственные «галлюцинации», фантасмагория – это лишь средство, благодаря которому можно лучше осветить какую-либо проблему. Спорным, на наш взгляд, является и следующее высказывание критика:

«Молитвы, медитация, христианство, буддизм  – предметы значительные, но не литературные по своей природе. К писательству Пелевина все это имеет косвенное отношение, не порождают его как писателя» [173].

Можно ли сказать, что христианство, например, не влияло на Достоевского как на писателя, не говоря уже о других европейских писателях. Чем являетсяВечная Женственность для А. Блока, церковные мотивы в его творчестве, в творчестве С. Есенина, Л. Н. Толстого? Кроме того, довольно трудно найти «молитвы», «медитации» в произведениях Пелевина в чистом виде, как их сумели «найти» оба названных критика. Другие критики (А. Генис, С. Корнев), наоборот, считают, что дзэн-буддизм в произведениях писателя первичен, фундаментален.

Однако в другом месте Парамонов, замечая о философской нагрузке произведений Пелевина, пишет: