Диоген

На этом фоне как раз появляется христианская религия, и ясно, что христиане просто не могли не сталкиваться с киниками. Возникали даже своего рода «гибридные» фигуры. Об одной из них рассказал во II в. н. э. сатирик Лукиан в памфлете «О смерти Перегрина».

Перегрин, прозванный Протеем из-за того, что постоянно менял убеждения (в греческой мифологии Протей — один из второстепенных богов, обладающий способностью перевоплощаться), в молодости совершил немало преступлений, среди которых — и прелюбодеяния, и даже убийство собственного отца. А потом вдруг оказался членом одной из христианских общин, со временем стал даже ее главой. Впоследствии попал в тюрьму, а выйдя из нее, «перекрасился» из христианина в киника, скитался по просторам империи, жестко критиковал высокопоставленных лиц, вплоть до самих императоров, подбивал греков на восстание против римского владычества, неоднократно подвергался изгнанию, чем снискал себе популярность в народе…

А окончил жизнь и совсем уж экзотично: при большом стечении публики разложил большой костер и бросился в него. Правда, при этом Перегрин до последнего «надеялся, что все за него ухватятся и не допустят до костра, но против его воли сохранят ему жизнь» (Лукиан. О смерти Перегрина. 33). Однако присутствующие, очевидно, не пожелали отказываться от эффектного зрелища.

Понятно, что перед нами прохвост. Справедливо пишет по этому поводу И. Μ. Нахов: «Перегрин по существу чужд подлинному христианству и кинизму, но его пример говорит, что у последних имелись внешние точки соприкосновения»^{193}. И здесь совершенно верно выделено курсивом (самим Наховым) слово «внешние». А в дальнейшем он употребляет выражение «случайная связь кинизма с христианством»^{194}.

Внутренней, глубинной близости между двумя движениями, право же, не ощущается. Аскетизм киников и аскетизм христиан, повторим снова и снова, — явления абсолютно разного порядка, предельно неодинаковыми являются у них и истоки. Аскеза вторых предстает проявлением смирения, которое в христианской религии воспринимается наряду с любовью к ближнему как одна из главных позитивных ценностей.

А о каком смирении можно говорить применительно к Диогену и его единомышленникам? И о какой любви к ближнему? Их аскеза высокомерна, пропитана презрением к пресловутым ближним. Были, конечно, исключения — такие как Кратет. Но не с Кратетом ведь ассоциируется киническая философия в своей «магистральной линии», а с главным героем этой книги.

Т. Г. Сидаш упоминает (см. выше) длинные волосы и бороду Иисуса как этакие «кинизирующие» черты. Внешним-то видом, понятно, и в дальнейшем христианский монах или священник Востока (будущего мира православия) в принципе напоминал древнегреческого философа (не обязательно именно киника). Однако подлинное родство с кинизмом демонстрируют в рамках христианства лишь некоторые средневековые ереси. Прежде всего ересь так называемых адамитов, которые ходили обнаженными («как Адам в раю»), практиковали свободу половых отношений, отрицали государство, семью, частную собственность — в точности как киники. Но ортодоксальные философы признают и чтут все эти институты, а любая ересь есть извращение догматов той религии, из которой она выросла.

Кинизм в любой своей разновидности, безусловно, анархичен. Но его анархизм — совсем не то, что анархизм в «классической» форме, анархизм Μ. Бакунина, который писал: «Страсть к разрушению есть вместе с тем и творческая страсть!»^{195} Это анархизм активный, революционный, а кинический — пассивный, созерцательный. «Творческая страсть» — словосочетание вполне чуждое и даже противоположное учению киников, которые не тяготели ни к какому творчеству, а идеалом для мудреца выставляли свободу от страстей, бесстрастие (апатию).

Приложение ЕЩЕ НЕКОТОРЫЕ СЛОВА И ДЕЛА ДИОГЕНА

По ходу изложения перед читателем прошло немало эпизодов (более или менее достоверных, причем чаще менее, чем более), связанных с выразительными изречениями или оригинальными поступками нашего героя. Однако далеко не все, о которых сообщают источники: ведь каждую такую историю мы передавали не «просто так», а в той или иной связи, в контексте проблематики, рассматривавшихся в разных главах. Многое поэтому осталось «за бортом», и теперь нам хотелось бы в интересах, так сказать, полноты картины познакомить желающих с кое-каким дополнительным материалом, имеющим отношение к Диогену. Пусть этот материал говорит сам за себя; мы будем по возможности воздерживаться от собственных комментариев (хотя совсем без этого, видимо, все-таки не обойтись).

* * *