Дипломная работа

– А теперь, когда в уравнение с настоящим, – подчёркиваю голосом, – покушением мы ввели и настоящее ранение, то всё меняется! Позиции наши становятся почти безупречными, а у противников – ровно наоборот! Было покушение? Было! Ниточки, ведущие к нашим противникам, вполне настоящие, не оспорить. А главное, пф-ф…

– Всё, – успокаивающе сказал Елабугин, – заканчиваю.

– Благодарю, Адольф Иванович, у вас лёгкая рука, – говорю не вполне искренне.

– Лёгкая, – по лошажьи фыркнул он, – а то я не видел, как у вас от боли… ладно, ладно! Помолчу…

– Сань, помоги встать… Сейчас, – продолжаю, стоя у кровати на подгибающихся ногах, – прибрать малость и главное – придумать легенду о моём ранении. Не врать! Максимально близко к правде, но – пунктиром! Дескать, тайна следствия… Потом уже добавим нужные детали.

– Да я и сейчас такую пинкертоновщину навертеть могу! – натужно улыбаясь, усмехнулся брат.

– Могёшь! – киваю, – Верю! Но не надо. Потом! Посмотрим, што выгоднее будет говорить… а лучше помалкивать, пусть сарафанное радио нужные нам детали обеспечивает. С этим справимся?

– Справимся, – грустно улыбнулся дядя Гиляй, – и всё же…

Он покачал головой, и мне почему-то стало стыдно. Знаю ведь, что я прав, сто пятьсот раз прав! Рану пустяшную на жизни обменял, но…

… всё это как-то неправильно.

Не откладывая в долгий ящик, прибрали комнату, придумали пунктиром легенду и…

– … благодарю, – бледно улыбаюсь репортёру, – опасности никакой, но чувствую себя, признаться, отменно отвратительно.

– Герр Панкратов, – артикулируя излишне отчётливо, на хорошем русском поинтересовался репортёр «Кёльнише цайтунг», Фриц Беккенбауэр, – как вы можете прокомментировать слухи о том, что стреляли не в вас, а в вашего двойника.

– Как правдивые, – отвечаю, не дрогнув, и репортёрская братия в моей спальне загудела рассерженным пчелиным роем, – получив известия о готовящемся покушении, Контрразведка Кантонов вместе со Службой Шерифа Дурбана провела блестящую спецоперацию по ловле убийц «на живца».

– К сожалению…

Откинув покрывало, показываю зашитый бок. Опухший, кровящий… выглядит он, надо сказать, отвратительно. И взгляды, взгляды… жадные, липкие, ощупывающие! Чувствуя себя едва ли изнасилованным от столь явно выраженного интереса… хотя и не имеющего сексуального подтекста.

– … мы недооценили наших противников, – заканчиваю бесстрастно.

– Скорее, – добавил мрачный дядя Гиляй, – степени их интегрированности во властные структуры города.

– Вы хотите сказать, – загундосил в нос представитель французской прессы.

– Я сказал ровно то, што сказал, – отрезал Владимир Алексеевич, – идёт следствие, и мы выясняем детали.

– Могу только констатировать, – повысил он голос, перекрикивая представителей четвёртой власти, – што ситуация в Совете Дурбана выглядит уже не рядовым противостоянием политический сил, и даже не уголовщиной, а прямым предательством!

– Вы обвиняете кого-то конкретного?! – возбудился француз, распихивая локтями коллег и пролезая вперёд.

– … рассказать нам детали покушения?! – янки из «Нью-Йорк Таймс», не выпускающий сигару изо рта.

… и разом, почти два десятка репортёров, перекрикивая друг-друга… Сильно, до тошноты, начала болеть голова и потемнело в глазах.

– «Пилюлькин, блять, – вяло отозвался в сознании Второй-Я, – да и сам хорош!»

– Господа! Господа! – прошу вас соблюдать тишину, находясь у постели раненого, вызверился Адольф Иванович, бесцеремонно выпихивая репортёрскую братию.

– Пройдёмте в гостиную! – скомандовал Владимир Алексеевич, и вся эта гомонящая толпа, пахнущая табаком, одеколоном, вежателем, несвежим бельём и застарелым потом, вывалилась из моей спальни.

– Шакалы пера! – выдавил сквозь зубы Санька, закрывая за ними дверь, – Всё-таки не надо было…

– Надо! – перебил я начинающееся Санькино самоедство, – Ты всё сделал правильно, брат!

Дёрнув плечами, он остался при своём, не став спорить со мной.

– Расскажи што-нибудь, – попросил я брата, прикрыв глаза. Фармацея «Пилюлькина», наложившись на тепловой удар, ранение и стресс, сказалась на самочувствии не в лучшую сторону. Муторное ощущение, схожее с качкой и сотрясением мозга разом.

– Што рассказать-то? – не понял он.

– Хоть што… – не открываю глаз.

– А-а… – дошло наконец, что я просто хочу заснуть слушая знакомый голос, – давай я тебе Наденькины рассказы из новых почитаю! Где… а, вот! Сэр Хвост Трубой, пребывая в изрядно расстроенных чувствах…

К утру я малость отошёл, и милейший Адольф Карлович, проверив зрачки, рефлексы, наполнение пульса и чистоту раны, счёл моё состояние сносным, допустив короткие посещения.

– Я, Егор Кузьмич, в соседней спальне поселился, с вашего позволения, – уведомил он меня, – Моя фармакология была рассчитана на тепловой удар, а огнестрельное ранение вышло явно лишним. Ночью к вам несколько раз заходил, а с полуночи до четырёх утра неотлучно, да-с! Очень уж у вас пульс нехороший был, да и другие признаки, да-с! Даже удивительно, что так быстро на поправку пошли. Надеюсь, это не временное облегчение.

– Я… – он широко зевнул, прикрыв ладонью рот, – пойду, с вашего позволения! Прилягу у себя в комнате.