Дипломная работа

— Так-то! — сердито, но уже без прежней мертвенности, сказал Котяра, вытирая большим платком худое лицо, — Ох и погодка… А! Забыл ещё сказать! Мы пока выстраиваем, как её… диспозицию, но уже сейчас могу сказать, што рядышком в момент выстрела были оч-чень непростые люди! Смекаешь? Ну, сам вспомни, кто тогда вокруг трибуны крутился?

— Смекаю… — меня странным образом начало отпускать.

— Так-то! — он сердито глянул на меня и передразнил, — Ково ж ещё?! Да много ково, так вот! Студентов ежели убрать, так чуть не каждый второй… ну, сам вспомни! Послы, политики не из мелких, промышленники и торговцы! А Владимир Алексеевич с ево газетой? Мно-огим она поперёк горла встала!

— А ты… — Котяра снова достал платок и промокнул лицо, — Христом-Богом прошу, уезжай пока куда подальше!

— Ты сам говорил… — я хищно уставился на друга, — штоб я не звездился! Так што там такое…

— Никакое! — рявкнул шериф, — Я всех буду распихивать к херам, подальше отсюдова! Ясно?! Пока не поймём хотя бы направление, в котором копать надобно, будем считать, што охотятся за всеми!

— Эко… да не кипятись ты! — подымаю руки, — Прав ты, как есть прав! Если начнут крутиться Особо Важные Персоны, да со своим Особо Важным Мнением, то это не расследование будет, а профанация с проституцией.

— Не говоря о том, што ково-нибудь пристрелить могут, — закивал Иван, — в суматохе-то! А тогда — во!

Он провёл большим пальцем по горлу, как-то по-детски вывалив язык, и я вспомнил, что шерифу нашему от силы девятнадцать годочков…

— Угум… распихаться, говоришь? — я задумался, жестом попросив Котяру помолчать. Смерть Бориса стала тяжёлым ударом для меня, но нужно быть честным — более всего от её… противоестественной интимности. Особой дружбы меж нами не было, скорее приятельство и взаимная приязнь, так уж сложилось. Бывает.

— Распихаться… хм…

— Христом-Богом… — повторил Иван с нотками безнадёги, — знаю я тебя…

— Да нет… вырос уже, — невольно усмехаюсь я, — Бегать самолично с ружжом по Африке, пытаясь поймать супостата… нет, этого не будет. Я просто задумался, как себя… хм, с пользой распихать. Ладно, распихаюсь!

— Обещаешь? — с мольбой спросил Котяра.

— Обещаю, — и тут же уточняю, — не сразу! Сам должо́н понимать, мне одних только подписей поставить нужно не один десяток. Ну и прочее… как ни крути, а дня три надо, может четыре.

— Охрану дам, — после короткого раздумья властно сказал Иван, — и гляди… без побегушек с ружжом!

На аэродром я пришёл затемно, за полтора часа до рассвета. Проверив двигатели и обшивку, я зевал, цедя кофе из дарёной кружки, и ждал Фиру с тётей Песей, поглядывая на стоящий на углях кофейник.

Самодеятельная и самозваная наша охрана, составленная, кажется, сплошь из параноиков в стадии обострения, прочесала уже с собаками окрестности, и ныне бдит, готовясь стрелять на каждый шорох и пук…

… и последнее не шутка, а жизненный анекдот. Как шутил (сильно потом!) Моня Циммерман:

" — Сделал громкий пук, а после выстрела — ещё и как!"

… впрочем, сам дурак! Зная о ситуации (и это я про параноящую охрану), полез инспектировать кусты, не предупредив охрану.

— Доброе утро, — застенчиво сказала Фира, входя в ангар в сопровождении охранника, тут же, впрочем, ретировавшегося, сделав перед тем такую понимающую морду…

… что в неё захотелось сунуть — от всей души! Сперва — как Егор, а потом продублировать за Шломо!

— Доброе… — и хочется много всего сказать, но… — кофе будешь? С печеньками?

— Буду! — она подхватила кружку и привалилась с левого боку, отчего сердце сразу застучало чаще. Вместе мы ждали рассвета, переглядываясь безмолвно и похрустывая печеньем.

Безмолвие это уютно и очень интимно, отчего на душе тепло и славно…

… но немножечко грустно. Горя нет, но есть светлая печаль по хорошему человеку, и ощущение несбывшейся дружбы с Житковым.

Уют нарушила Песса Израилевна, с позевотой вошедшая в ангар. Вкусно пахнущая свежей сдобой, духами и удачной ночью, она поздоровалась и…

… её как-то разом стало — много! Опять эта странная одесская особенность, когда чем их меньше, тем они заметней и громче!

Семэн Васильевич задержался на покурить и сделать внушение охране, потом послышался басок Владимира Алексеевича, и с его приходом начался рассвет.

— Песя, солнце моё, ты хорошеешь с каждым днём! — сделал комплимент дядя Гиляй, — Не будь я так дружен с Семэном, давно бы сделал попытку закружиться с тобой в интересном романе!

Будущая моя тёща зарделась и потупила глазки, как маленькая девочка, а Семэн Васильевич скрежетнул зубами, едва не перекусывая мундштук папиросы.

— Когда ж вы уже поженитесь, — покачал я головой, укладывая багаж невесты.

— Вот выдам Эсфирь замуж… — проворковала Песса Израилевна, — и если Семэн Васильевич не передумает к тому времени…

— Не передумает! — отрезал тот, выплёвывая мундштук, — Я гиюр за-ради Фимы Бляйшмана прошёл, или поста шерифа? Ну, ладно… немножечко за-ради поста шерифа и желания поиграть в иудейскую политику, но это — немножечко!