Дискотека. Книга 2 [СИ]

В тихой квартире Ленка прошлась у стеллажей, разглядывая редкие снимки, засунутые меж стекол и прикнопленные к обоям. Всего четыре штуки, но на каждом хозяин квартиры. Стоит на песке, опираясь на лопату, лицо совсем черное от солнца, только зубы блестят и глаза в тени козырька. Сидит в лодке, подняв лицо к фотографу, улыбается, ужасно бородатый, в военной куртке и под ней полоски тельника. Еще в тени сосен, стволы высокие, как мачты, режут вдоль высокую фигуру, виден локоть и плечо, нога в сапоге, а за руку держится совсем маленькая девочка, бледненькая, серьезная, с корзиной, укутанной полотном. И на краю кадра глядит на них молодая женщина, профиль размытый, по щеке тонкие пряди волос из-под косынки. И тот, который Ленка увидела первым — с собакой и молчаливой толпой узкоглазых людей, она уже знала, сверяясь с тетрадями и надписями на обороте — стойбище эвенков, Саяны.

— Ты позвони, пожалуйста, — вполголоса попросила Мишу, глядя в светлые пристальные глаза на красивом взрослом лице со складками вдоль щек, — тебе я расскажу. Ты, наверное, один можешь знать, что мне делать, если я не могу без него. Позвони, ну, на этой неделе. А если нет, то я сама поеду, к Вальке. Расскажу ему все. Дальше просто будем вместе. Понимаешь? Пусть все хоть взорвись.

Глава 49

«Павлик. Имя ему очень подходит, он худой и беленький, с короткими волосами, а нос прямой, с мелкими веснушками. У Павлика слабые кости, вечно попадает в травму с переломами, лежал две недели с рукой в гипсе от самого плеча. Завтра на выписку. Нужно прийти попрощаться, пожелать ничего не ломать».

Ленка перечитала написанное, выдрала листок и смяла его. Такая ерунда. Хотелось написать так, как пишет Миша Финке, а получилось непонятно что, в котором совсем нет Павлика, его тихой улыбки и глаз, которые постоянно глядят куда-то в сторону. Ленка всегда кивала и улыбалась ему, а он хмурился в ответ, сводя светлые брови. Будто ему неприятно. И она уходила в другую палату, досадуя, с ощущением, что наткнулась на стенку там, где должна быть дверь.

Миша, как и сказал доктор Гена, больше не звонил, и ей было немного стыдно за свою горячую просьбу, высказанную шепотом. А еще снова пришли сомнения, именно после обращения к далекому хозяину квартиры. Пообещала, что поедет к Панчу, и уже прошла эта неделя, а Ленка боится. Ужасно хочет, тоскует, но — боится менять что-то в наступившем и уже привычном равновесии. Работа, дорога обратно, маленькая квартира, чтение и слова Миши, редкие прогулки с Геной, к которому на днях возвращается жена и сын. Скоро выходной, полчаса в автобусе, и все изменится.

— Так сильно ты, Малая, любишь, да? — язвительно спросила сама себя, умываясь и глядя в зеркало, запотевшее по краям, — так сильно, что боишься порушить все это, которое все равно не твое же!

Сегодня она работала в «травме», подменяла санитарку в отпуске. Снова палаты, ведро с водой, швабра и тряпка. Но вместо женщин, с животами горой или с младенцами на руках, — мужчины в гипсе, на кроватях под металлическими рамами. Душный воздух в палатах, запах курева, пота, и другого, мужского. Взгляды, равнодушные или веселые, иногда тоскливые. Костыли, прислоненные к спинкам кровати, падали с грохотом, если неловко толкнешь шваброй, и в палате раздавалась ругань или смех. Ленка уже перестала вздрагивать и смеялась в ответ, возя шваброй под кроватями, отодвигая в сторону растоптанные тапки.

Павлик лежал в третьей палате. И Ленка войдя, заранее улыбнулась, нашаривая в кармане нарядную шоколадину в золотой фольге. Он, конечно, снова насупится, вроде как обидится подарку, но Ленка уже приносила ему конфеты, и знала — он их любит.

На месте Павлика лежал небритый дядька с ногой, поднятой к облезлой раме, мрачно смотрел в далекое окно, куда снаружи заглядывали тополя, дрожа серебряными изнанками листьев. Из шести коек три пустовали, разобранные, со смятыми одеялами и раскрытыми пакетами на тумбочках. В углу лежал дядя Василий, с белой толстой ногой вдоль кровати, а лицо закрыто газетой. Рядом на соседней койке сидел старичок Петр Петрович, мелкий, бережно согнутый над загипсованной рукой, с головой в седых клочках неровно стриженых волос, а с ним, проминая пружинную сетку — его большая жена в черном крепдешиновом платье с белыми крапками. И у стенки, направо от входа, там и лежал Павлик, удобно, в углу, чуть больше уюта, чем у прочих. Теперь вот небритый дядька.

— А где?.. — спросила Ленка, оглядываясь, — здрасти, Петр Петрович, как вы, дядя Вася?

— Жениха ищешь? — старичок засмеялся, но тут же умолк, сокрушенно качая головой, а его большая жена охнула, берясь за свекольные щеки.

Дядя Василий за газетой мрачно матернулся. Сказал, складывая: