Дискотека. Книга 2 [СИ]

— Я приеду, — строго сказала Ленка, заторопилась, выскочила, хватая олину сумку, — ты смотри, я приеду в четверг, после школы, да? Привезу. Скажешь, сколько стоит. И кожа. Эта вот. Ты ее никуда не используешь, Вадик?

— Ты чего такая дерганая? — возмутился Вадик, идя рядом к выходу, — да пять лет валяется, куда я ее щас.

— Мало ли. Вдруг мне и сразу тоже кому-то еще. Так бывает. Я когда чего-то хочу, то рядом сразу начинают такое хотеть. Многие. Как-то я видно, заразительно хочу.

— Чего? На лучше, скорми кобелю, чтоб признал.

Вадик сунул ей кусок хлеба, густо намазанного маслом. Ленка засмеялась, сбежав по ступеньке и садясь на корточки рядом с Юпитером, а тот почти лег, разевая красную мокрую пасть и умильно-жарко дыша, зачавкал, роняя с клыков крошки и подхватывая их.

— Ничего. Все нормально. Спасибо, Вадик. Юпитер, ты классный псище.

Утраченную было сумку Ленка отвезла Рыбке, передала на пороге, слушая детские крики и раздраженный голос старшей Олиной сестры. И медленно ушла домой, волоча ноги, которые туда идти никак не хотели.

Комната, которую она совсем недавно боялась потерять, если уедет учиться, и которая из того своего состояния казалась такой уютной, такой ее личной комнатой-убежищем, стала пугать. Будто она сундук, набитый нехорошим хламом. Там на полке за книгами лежит смятое письмо от Валика Панча, и в нем фотография. Ленка хотела ее выбросить, но не хотела даже отодвигать книги, чтоб взять письмо. И решила выбросить пока из головы. Не слишком получалось, казалось ей, что письмо лежит не только на полке, но и в ее голове, где-то за ухом, и там мешает и давит. Но все равно это было проще, чем снова доставать конверт, а вдруг боль из ноющей станет острой.

А еще из комнаты был виден Пашкин балкон. И это было еще невыносимее. Оказывается, пока она ездила, попадая с Олей во всякие приключения, даже радовалась солнышку и смеялась тому, что лохматый Шарик оказался Юпитером, это был не конец, она только слегка отвлеклась, но вот сейчас зайдет и сразу… Все это, что было недавно. И голос Пашкиного отца, его такое честное и одновременно насквозь поспешно лживое лицо, причем Ленка вполне понимает, он не виноват, и потому вспоминать лицо еще паршивее. А за этим воспоминанием упорно маячит другое, о том, как сваливались с голой талии Пашкины джинсы, когда поднялся с корточек и пошел к ней, от закрытого шторой окна. Хуже всего было вспоминать, как она в своей комнате ложилась, специально перекладывая подушку — видеть в своем окне его окно. И ей становилось теплее, думала — там человек, которому она важна, который думает и мыслями ее бережет.

Наверное, сама виновата, думала Ленка, войдя, кивая домашним, маме, что выглянула из кухни, Светке, которая вышла из ванной, прижимая ко рту полотенце и быстро проскочила в комнату. Наверное, в высокопарных словах о любви что-то есть, а вот не любишь, нефиг давать всяким Пашкам. Но тут же возражала сама себе, сердясь, закрываясь в комнате, и под взглядом нарисованной на двери блондинки, валясь на диван и стаскивая вельветки, тоже мне, значит надеяться на тепло и участие можно только с тем, кого любишь? А другие, значит, будут на голову какать?

Это было похоже на картинку, которая ее всегда сердила и раздражала: выйдет из автобуса молодой человек и, глядя поверх выпадающих кособоких охающих бабок и пыхтящих толстух на свою личную избранницу, ждет, чтоб руку подать именно ей. Значит, если ты моя, я с тобой хороший. А с другими можно как угодно. Но это неправильно! Нельзя быть хорошим человеком наполовину!

Уже в спортивных штанах и свитере она ушла к креслу, вытащила коробку с сандаликами и села на диван, вынимая обувку из хрустящей бумаги. Надо же, кожа совсем такая. Скорее бы четверг.

Глава 22

Апрель кончался и Ленка радовалась этому. Ей было странно думать, что кто-то любит весну, как ее можно любить, если самые приятные весенние месяцы состоят из подготовки к экзаменам, школьной нервотрепки, и значит, домашней нервотрепки тоже. Лето — другое дело. Летом не нужно спешить, оно большое и все целиком твое.

И ты думала, ка-ак поездим по дальним пляжам, язвительно подсказал Ленке внутренний голос, и она усмехнулась. Да уж. Были такие планы, но лето еще не началось, а планам уже конец. Но все равно, скорее бы кончалась эта суматошная весна, и скорее бы все вокруг оставило Ленку в покое. Пашкино окно, молчание Панча, мамины громкие переживания, скандалы Светищи и Жорика, которые вспыхивали чаще и чаще, да еще папино тихое пьянство, да лучше бы орал и бил посуду, думала Ленка, страдальчески сводя брови, когда заходила в кухню, а он там сидит, промахиваясь окурком мимо пепельницы, и улыбается, то ли ей, то ли своим мыслям, моргает, как кролик.

Ей временами хотелось папу убить, так сильно она его жалела и одновременно почти ненавидела, за то, что сидит, такой слабый, и вроде бы не человек, а так — ушел в рейс, заработал денег, которые тут же улетели, и сидит, ждет следующего рейса.