Диссоциация (СИ)

Зиму Себастьян не любил как раз потому, что погода и непроходимые дороги заставляли почти полгода торчать в каком-нибудь городишке, где число пустоголовых любителей «лондонских» художеств было ограниченным. Приходилось проявлять всю изобретательность, на которую он был способен. Ну, и потуже затягивать пояс – изобретательности хватало не всегда. Себастьян, впрочем, был доволен жизнью нищего художника. По крайней мере, пока что.

Это был третий «свободный» октябрь. Приближающаяся непогода застала Себастьяна в Лондоне, куда за время своих скитаний он приехал второй раз, лелея замысел раздобыть одежду попригляднее и справиться у нескольких господ, не нужен ли их потомству учитель французского. Талантов кого-то чему-то учить он в себе не наблюдал, но надеялся на остатки хороших манер и благообразную наружность. К тому же, аристократы, выезжающие ко двору, оставляли детей в своих поместьях, а Себастьян, в отличие от многих приезжих, был не в восторге от Лондона. Красивая обертка здешней жизни в прямом и переносном смысле дурно пахла.

Сказано – сделано: на смену облику оборванца пришло нечто, называемое «благородная бедность». Вот только на этом удача, и без того не жалующая Себастьяна, улетучилась в неизвестном направлении. С одной стороны, конечно, за один день такие дела не делаются. С другой же, он начал понимать, что не является единственным знатоком французского в Лондоне, и найти место, не имея каких-либо знакомств или рекомендательных писем, будет проблематично… Проще говоря, пока что ему давали от ворот поворот.

«Да с чего я вообще решил, что кому-то здесь понадоблюсь? – уныло подумал Себастьян, прихлебывая из оловянной кружки нечто, выдаваемое хозяином сего трактира за глинтвейн. – Пора бы уже научиться здраво оценивать свои возможности».

На улице лило как из ведра, погода была в общем и целом отвратительной. Он пришел к выводу, что ближайшие несколько дней придется безвылазно торчать в этой забегаловке, только и делая, что рисуя. Оставалось только надеяться, что хозяин не занимается разведением клопов в комнатах – что, впрочем, тоже было вопросом везения.

В помещении было натоплено так, что даже вечно мерзнущему Себастьяну стало жарко. Пришлось расстегнуть пару верхних пуговиц на воротнике; помедлив, стянуть потрепанные кожаные перчатки. Он снимал перчатки только когда рисовал… ну, или вместе с остальной одеждой, когда ложился спать. Конечно же, белые, не загрубевшие руки многое могли сказать окружающим о личности обладателя, пусть даже они и перепачканы графитом. Графитовые палочки Себастьян исправно заворачивал в тряпку или обматывал бечевкой, однако все равно пачкался.

Мысли о графите увели его в предсказуемом направлении. Себастьян сам не понял, в какой миг достал всё и принялся машинально-быстрыми движениями рисовать. Это было не только единственное, что он умел, но и, пожалуй, единственное, чем в действительности хотел заниматься. Рисовать то, что попадается на глаза – вот как сейчас. Отрешиться от многоголосого гула и нетрезвых смешков, изображая на черновом куске бумаги разношерстную публику, собравшуюся здесь этим вечером. Всё это было, конечно, не рисунками – так, наброски с нарочито грубыми разметками морщин и заштрихованными впадинами щёк. В набросках, тем не менее, безошибочно угадывались люди, которых художник изображал.

У стойки Себастьян приметил интересную фигуру. Приличные девушки не шляются по кабакам поздним вечером, но и на проститутку эта особа не очень походила: простенькое, довольно закрытое темное платье, по фасону близкое к наряду пуританок, перчатки и накидка с капюшоном. Рыжие волосы, какие обычно описывают избитыми эпитетами вроде «бушующее пламя» и «червонное золото», были кое-как закреплены шпильками на затылке, но из пучка буквально на глазах выбивались короткие пряди, вьющиеся мелкими колечками. Насколько он видел с такого расстояния, девушка была довольно хорошенькой, однако не ее внешность привлекла внимание. Руки, затянутые в черные перчатки: пальцы левой легонько постукивают по спинке грубо сколоченного стула, а правой – теребят одну из складок верхней юбки.

Руки выдавали ее Себастьяну, как его собственные выдавали в нем аристократа. Руки выдавали ее так же, как испытующе-внимательный взгляд, скользящий по посетителям трактира.

Перевернув листок, он сплошными линиями наметил колокол юбки, переходящей в тонкую талию и небольшую грудь; несколькими вертикальными штрихами расчертил складки одежды. Этот набросок был более детальный. Девушка, разумеется, заметила столь пристальное к себе внимание, и улыбнулась, вопросительно вздернув бровь. Улыбка у нее была на редкость… шкодная. Слово крайне подходило этой особе.

Себастьян не подошел к девушке по одной причине: знал, что она сама к нему подойдет.