Дистопия М.

– Вам будет все равно. Единственное, что будет вас волновать – размер кошелька. Не правда ли, это лучше, чем быть голодным и думать о революции?

– На тридцать втором… Двое голых…

– Эд и Катрэн. Они любят друг друга, никого не стыдясь. Эд родственник братьев и этим пользуется.

– Как же М. терпит?

– Мы не ссоримся с братьями, а они – с нами. Я не могу вам все рассказать, пока вы не здесь, но поверьте – все не так просто. Политика штука тонкая.

– Где сейчас М.? – спросил Е., смелея с каждой минутой.

– Он поехал на снос дома, последнего в старом городе. Там жил поэт, который нравится М. Он зайдет в комнату, где тот жил, постоит, выйдет, и братья снесут дом. Они бы давно это сделали, если б не М. Он хочет проститься с домом.

– Это мой дом, – тихо сказал Е. – Моя комната.

– Что ж, я мог бы вам посочувствовать, но не буду. В этом нет смысла.

– М. не может им запретить?

– Многого не понимая, вы живете в мире, который далек от реальности. М. мог бы, но не станет этого делать.

– Почему?

– Такова жизнь. Деньги и власть – все ради них. Они не средства, они – цель.

– Однажды деньги закончатся.

– Они закончатся в городе, а не у братьев и М. Может быть, не закончатся. Не надо думать о том, чего еще нет.

– Не боитесь?

– Кого? Их? – Д. показал вниз. – Вас? Я похож на того, кто боится?

– Да. Поэтому вы хотите, чтобы я был здесь, на двадцать седьмом, жирел и тупел.

Д. побледнел.

– У вас выбора нет, – сказал Д. – В ином случае мы сбросим вас в ров. И всех ваших близких. Нам революция не нужна. Лучше идите к Карлу на свалку. Помните, как сказал поэт, который жил в вашем доме? – выдержав паузу, Д. процитировал:

Я в игры не играю,
Я не строчу донос,
Я тихо умираю,
По самой кромке рая
Шагая на допрос.

– Я не боюсь, – сказал Е. – И у меня нет близких.

– Пока вы сюда поднимались, мы все узнали о вас. Как насчет Миши? Вам и его не жаль?

– Когда он вырастет, то будет как все, так что бросьте его в ров, пока он не вырос.

Д. побледнел еще больше.

Е. прошел мимо Д. к лестнице.

***

На тридцать втором проснулись.

Рыхлые ягодицы Катрэн двигались как жернова. Жир капал на пол. Откинувшись в кресле, Эд смотрел в потолок красными кабаньими глазками и всхрюкивал от удовольствия.

Воняло невыносимо.

Е. вырвало.

Выплеснувшись изо рта, желчь растеклась по жиру, покрывшему мраморный пол – черная вязкая желчь, лужица чувств Е., яд, впитанный в детстве.

Е. пошел к креслу, стараясь не поскользнуться.

Занятые своим делом, Эд и Катрэн не видели Е. – а он, задыхаясь от вони, смотрел на них с отвращением.

Он шлепнул служащую по спине.

Вышло сильно, но глухо.

Остановились жернова. Голова повернулась на шее, толстой, в частых глубоких складках.

Е. увидел глазки, сонные и удивленные.

– Советую вам одеться, – сказал Е., – и уйти, пока не поздно.

В глазках появился испуг.

Эд не шевелился. Он, кажется, ничего не заметил и все так же смотрел вверх.

Е. поднял голову.

Потолок был расписан красками. Чудовища, демоны, голые женщины и мужчины, все с длинными волосами, в невероятных позах и сочленениях, толстые и худые, все некрасивые – вот что увидел Е.

В следующее мгновение он побежал вниз, прыгая через ступеньку.

***

Смеркалось.

Выбежав из дверей в сумерки, Е. удивился. Он не провел в башне и часа, а тем временем здесь, внизу, прошел целый день. Впрочем, думать об этом некогда. Глаза тысяч коротко стриженых смотрят на Е. – с завистью, безразличием, восхищением, злостью – а он бежит мимо, вдоль змеи без воли и головы.

Река.

Мост.

Сборщики платы.

Они стоят на мосту, взявшись за руки, готовые встретить Е., а он бежит прямо на них. Он видит страх в их глазах. Пот на их лицах. Дрожь в пухлых ногах.

Столкновение неизбежно.

В последний миг сборщики расцепились и отпрыгнули в стороны.

Е. пролетел мост. Он снова умеет летать. Страха нет. Нет боли. Есть силы. Сердце бьется в груди – там, где от спички Карла вспыхнуло пламя и разгорается с каждой минутой, жаркое и опасное.

Впереди, за плотным кольцом высоток, дом Е. с осыпавшейся черепицей.

***

Е. не успел.

Экскаваторы сравнивали дом с землей – захватывая стены клешнями, отламывали куски и сбрасывали их вниз, с грохотом и клубами пыли. Третий этаж, где жил Е., был наполовину разрушен. Клешни хватали, крушили, тащили, выплевывали. Вместе с кусками стен летели предметы мебели, осколки зеркал и тысячи мелких вещей – как праздничное конфетти. Рушились деревянные перекрытия. Проломив пол на втором этаже, диван Е. с грохотом приземлился на первом и развалился на части.

Дом был освещен прожекторами, а за чертой светового круга, по эту сторону рва, стояли люди – силуэты на фоне руин.

Е. увидел родителей. Они стояли справа, поодаль от остальных, старые, ссохшиеся, сгорбленные. Отец поддерживал мать, но сам был слаб и едва стоял на ногах. Оба сильно сдали за год – дряхлые старики. Миша стоял с ними. Обняв ногу деда, он плакал и растирал по лицу слезы. Комнаты Е. больше нет. Негде играть. Но и не за что Мишу наказывать.