Дитя Дракулы

Джонатан усадил нас в карету, а перед тем, как сесть самому, торопливо хлебнул из серебряной фляги, которая коротко сверкнула на своем пути из кармана к губам и обратно. Надежно спрятав свой заветный сосуд, он присоединился к нам троим и велел извозчику трогаться. Я разочарованно, но без всякого удивления посмотрела на мужа, старательно прятавшего глаза.

Я очень хочу снова поговорить с ним о теории, которая еще не конца сложилась в моем уме. Но не могу. Не решаюсь. Он более слаб, чем сам думает. Пьянство лишь симптом чего-то большего, что кроется, возможно, в нас обоих.

Сама панихида была бездушной формальностью, совершенно недостойной великой жизни, которую прожил наш дорогой друг. На похоронах присутствовали только мы четверо: наша семья и почтенный мистер Эмори.

Местный священник, преподобный Джексон Сент-Клэр, – тощий как жердь, иссохший старик, в котором я никогда не замечала особой благости и милосердия. Он не был знаком с голландцем, а потому в поминальном слове просто перечислил предоставленные мной биографические данные.

Пока он ворчливым тоном читал молитвы и пока мы нестройно исполняли единственный гимн, я разглядывала лица нашего скудного собрания. Мистер Эмори – стоически твердый, хотя и несколько пригнетенный бременем ответственности. Мой муж – одутловатый и потный, несмотря на зимний холод. И мой сын, сейчас показавшийся мне не угрюмым или замкнутым, как обычно в последние месяцы, а неожиданно и необъяснимо безучастным.

Его лицо ничего не выражало, производило жутковатое впечатление безжизненной маски. В продолжение всей службы он имел совершенно отрешенный вид, словно присутствовал с нами чисто физически, а мыслями находился где-то очень далеко. Тогда я посчитала, что для него это просто способ справиться с печалью дня – такой же, как для меня мой список дел, а для Джонатана, увы, его фляга.

Однако теперь я уже не уверена в этом.

По окончании службы мы вышли на кладбище, чтобы увидеть, как гроб опускают в землю. Зрелище безрадостное, каким и было всегда. Викарий, очевидно заболевающий простудой, шмыгал носом, произнося древние слова, которыми сопровождается погребение.

Как обычно случается при таких мрачных сценах, пошел мелкий моросящий дождь. Дождевая вода ощущалась странно скользкой, даже словно бы маслянистой.

Джонатан подступил поближе ко мне – так близко, на самом деле, что я почуяла исходящий от него запах спиртного. Когда четверо угрюмых гробоносцев стали опускать гроб в могилу, я внезапно пожалела о нашем решении погрести Ван Хелсинга на этом деревенском кладбище.

Я на шаг отступила от мужа, поближе к мистеру Эмори, и в этот момент потеряла из глаз сына. Поискала взглядом, но не нашла. И сейчас я мучаюсь, страшно мучаюсь вопросом: если бы я следила за ним внимательнее, удалось ли бы мне предотвратить (или, по крайней мере, смягчить) ужасное происшествие, последовавшее далее?

Опустив в могилу гроб с телом нашего дорогого друга, кладбищенские работники отошли в сторонку. Наступила минута почтительного молчания, предваряющая заключительные ритуальные слова викария. Однако тишину нарушил не равнодушный голос священнослужителя, а странный звук, изданным моим сыном: что-то среднее между всхлипом и судорожным вздохом.

Обернувшись, я увидела бледного как смерть Квинси. Он стоял, покачиваясь взад-вперед, и ничего не говорил. Прежде чем кто-нибудь из нас успел подхватить его, он сильно пошатнулся и тяжело рухнул навзничь.

Уже в следующее мгновение мистер Эмори и я были подле него. Джонатан стоял столбом, с выражением тупого ужаса на лице. Я упала на колени рядом с моим мальчиком, лежащим на мокрой траве. Он трясся всем телом, бился и дергался в каком-то припадке. Мистер Эмори крепко держал Квинси за плечи все время, пока он корчился в диких конвульсиях.

– Квинси, милый… – лепетала я. – Прекрати. Прекрати же, умоляю тебя.

На губах у него выступили пена и слюна. Глаза бешено вращались. Он простонал раз, другой, третий. Викарий и гробоносцы подскочили к нам, намереваясь предложить свою помощь, но мистер Эмори велел им отойти и не толпиться вокруг мальчика. Джонатан, словно приросший к месту, все смотрел на нас, бессмысленно моргая.

Потом мой сын затих. Неподвижно устремил глаза в небо и заговорил серьезным, проникновенным тоном.

– Юг предан огню во исполнение его замысла. И знайте… – Он перевел глаза на нас, но во взгляде не было решительно ничего от моего Квинси, одна лишь пустота, более страшная, чем когда-либо прежде. – Знайте, скоро он придет заявить о своих правах на меня. Если только я не найду в себе силы сопротивляться.

Квинси в последний раз содрогнулся, веки его затрепетали и сомкнулись, и он лишился чувств.

После этого на кладбище воцарилась жуткая тишина, которая продолжалась, пока где-то рядом не взлетела в небо шумная стая грачей, чьи крики показались мне страшно похожими на человеческий смех.