Дюна

Чтобы скрыть выражение лица, барон отвернулся. «Неужели все может случиться еще при моей жизни! — подумал он. — Император! Пусть он только обвинит меня! А там — подкуп и принуждение… да все Великие Дома объединятся! Они бросятся под мое знамя, как фазаны в укрытие. Чего еще они так боятся, как не сардаукаров, поодиночке расправляющихся с ними?»

— Император искренне надеется, что ему никогда не придется обвинить вас в предательстве, — произнес граф.

Барон попытался удержаться от иронии, ограничиться выражением оскорбленного достоинства, с трудом справился с собой и произнес:

— Я всегда был самым верным подданным. Не могу даже сказать, как эти слова ранили меня.

— Ум-м-м-м-ах-хм-м-м, — ответил граф.

Не поворачиваясь лицом к графу, барон кивнул:

— Пора отправляться на арену.

— Действительно, — согласился граф.

Они вышли из конуса молчания и бок о бок направились к Малым Домам, переминавшимся в ожидании у входа. Где-то в глубине дома звякнул колокол, — до начала поединка на арене оставалось двадцать минут.

— Малые Дома ждут, что вы возглавите их, — сказал граф, кивая в сторону ожидавших.

«Опять двусмысленность», — подумал барон.

Он поглядел на новые талисманы, повешенные по бокам входа в зал: задранную вверх бычью голову и писанный маслом портрет старого герцога Атридеса, отца покойного герцога Лето. На этот раз они пробудили в бароне недобрые предчувствия, он задумался: «Интересно, какие же чувства эти предметы вызывали в душе самого герцога Лето в залах Каладана и Арракиса: забияка-отец и бычья голова с его кровью, запекшейся на рогах».

— Человечество, ах, знает лишь, м-м-м-м, одну науку, — промолвил граф, проходя мимо подтянувшихся поближе подданных в приемную, узкую комнату с высокими окнами, пол которой был выложен белой и пурпурной плиткой.

— И что же это за наука? — осведомился барон.

— Это, ум-м-м-ах-х, наука, ах-х-х, недовольства, — ответил граф.

Малые Дома, следовавшие позади с овечьей кротостью и вниманием на лицах, рассмеялись с весьма уместным одобрением, но гармонию нарушили пажи, вдруг распахнувшие наружные двери. Там, урча двигателями, в линию выстроились наземные автомобили, на капотах которых трепетали флажки.

Повысив голос, чтобы преодолеть внезапный шум, барон произнес:

— Надеюсь, мой племянник не разочарует сегодня вас на арене, граф Фенринг.

— Пока, ах-х-х, меня, ум-м-м-м, наполняет лишь, хм-м-м-м, чувство предвкушения, да, — сказал граф. — При вербальном процессе, ах-х-х, всегда, ум-м-м-м-ах-х-х, следует задаваться вопросами, ах-х-х-х, родства.

Свой внезапный испуг барон скрыл, якобы поскользнувшись на первой ступеньке спуска. Вербальный процесс! Донос о преступлении против Империи!

Но граф хихикнул, превращая собственные слова в шутку, и похлопал барона по руке.

И всю дорогу, откинувшись на подушки бронированного автомобиля, барон искоса поглядывал на сидевшего рядом графа, размышляя, почему вестовой императора счел необходимым отпустить именно такую шутку в присутствии Малых Домов. Было совершенно очевидно, что Фенринг редко позволял себе поступки, не являвшиеся необходимыми, и уж, конечно, не тратил двух слов там, где можно было обойтись одним, и не ограничивал себя однозначным толкованием простой фразы.

Они сидели в золоченой ложе над треугольной ареной. Выли трубы, в рядах кресел вокруг них и по бокам гудели голоса. Тогда-то барон и получил ответ.

— Мой дорогой барон, — сказал граф, склоняясь к его уху, — вы ведь знаете, не так ли, что император официально еще не одобрил выбранного вами наследника?

Потрясение от этих слов словно затянуло барона в какой-то конус молчания. Он глядел на Фенринга, не замечая подошедшей сзади леди Марго, только что миновавшей кольцо охраны вокруг ложи.

— Поэтому-то я сегодня здесь, — сказал граф. — Император пожелал, чтобы я проверил, достойного ли наследника выбрали вы. Ничто так не выявляет собственное лицо человека, как поединок, эх?

— Император обещал мне право свободного выбора наследника! — проскрежетал барон.

— Посмотрим, — сказал Фенринг и обернулся поприветствовать свою даму. Она опустилась в кресло, улыбнулась барону, а потом перевела взгляд на арену, где как раз появился Фейд-Раута в жилете и брюках в обтяжку. На правой руке его была черная перчатка, в ней он сжимал длинный нож, на левой — белая перчатка и короткий нож.

— Белый цвет — цвет яда, черный — чистоты, — сказала леди Фенринг, — интересная символика, дорогой мой, не так ли?

— Ум-м-м-м, — отвечал граф.

С галерей семейства послышались возгласы одобрения, Фейд-Раута остановился, вслушиваясь в них, вглядываясь в лица кузин и кузенов, сводных братьев, наложниц и прочих обойденных им родственников. Их было много, этих орущих розовых ртов, под знаменами, в цветастых одеждах.

Фейд-Раута вдруг подумал, что эти лица, стиснутые в плотные ряды, будут радоваться его собственной крови не меньше, чем крови гладиатора. Конечно, сомнений в исходе поединка не было. И все эти схватки — лишь видимость, призрак опасности.