Дюна

— Нас предал Юэ. Это я знаю, Гарни. Свидетельства тому исчерпывающие, их нельзя оспорить. Мне не важно, каким путем ты пришел к своим пустым подозрениям… иначе их не назовешь. Но если ты причинишь какой-нибудь вред моей матери, — Пол вынул из ножен крис и выставил его вперед, — твоя кровь будет моей.

— Юэ же был врач, психика его была подвергнута обработке, он мог лечить королей, — огрызнулся Гарни. — Как мог он стать предателем?

— Я знаю, как снимать кондиционирование, — ответил Пол.

— Доказательства, — потребовал Гарни.

— Они далеко отсюда, — ответил Пол, — в стойбище Табр, на юге, но если…

— Это обман, — прорычал Гарни, вновь стиснув горло Джессики.

— Нет, Гарни, — со страшной, разрывавшей сердце Джессики печалью возразил Пол.

— Но я же видел депешу, перехваченную вместе с агентом барона, — сказал Гарни, — она совершенно ясно указывала на…

— Я ее тоже видел, — перебил его Пол. — Отец показал мне ее тогда же ночью и объяснил, зачем Харконнены решили бросить тень подозрений на женщину, которую он любил.

— Айях! — воскликнул Гарни. — Ты не…

— Спокойно, — сказал Пол, и ровный его голос повелевал, как ни один из тех голосов, которые приводилось слышать Джессике. «Он овладел Великим контролем», — подумала она.

Рука Гарни на ее шее дрогнула, острие ножа за спиной нерешительно дернулось.

— Ты не слышал, — продолжил Пол, — как мать оплакивала той ночью своего убитого герцога. И ты не видел ненависть к его убийцам в ее глазах.

«Значит, он все слышал», — поняла она, слезы заволокли ее взор.

— А еще ты не понял того, — продолжил Пол, — что ты должен был бы понять в подземной тюрьме Харконненов. Ты утверждаешь, что до сих пор гордишься дружбой отца! Разве ты еще не понял разницы между Харконненами и Атридесами, разве ты не чувствуешь вонь харконненовских замыслов? Разве ты не знаешь, что Атридесы платят любовью за преданность, а Харконнены добиваются ненавистью подчинения? Разве не ясно это было из самой природы предательства?

— Но Юэ? — пробормотал Гарни.

— У меня есть записка Юэ, где он сам признается во всем. И я клянусь тебе в этом всей любовью к тебе, которая не исчезнет, даже если мне придется сразить тебя.

Слушая эти слова, Джессика не переставала удивляться самообладанию сына, глубине его проницательности.

— Мой отец каким-то инстинктом умел выбирать друзей, — сказал Пол. — Он не часто оделял людей своей любовью, но никогда не ошибался в них. Но один раз он ошибся… он не понимал сути ненависти. Он решил, что если человек ненавидит Харконненов, то никогда не предаст его. — Пол поглядел на мать. — Она знает это. Я передал ей слова отца — он просил меня рассказать ей после его смерти, что он никогда не сомневался в ней.

Почувствовав, что теряет контроль над собой, Джессика закусила нижнюю губу. Под жесткой сдержанностью слов она видела боль, чувствовала, чего стоит этот разговор ее сыну. Она хотела бы подбежать к нему, так обнять, так прижать к груди, как еще никогда в жизни. Но рука у ее горла вновь обрела твердость, и острие ножа упиралось в спину.

— Одним из самых ужасных моментов в жизни подростка, — сказал Пол, — является тот, когда он обнаруживает, что и мать его, и отец просто люди, и их связывает любовь, которая ему не очень понятна. Это потеря, внезапное пробуждение, тогда осознаешь, что вокруг тебя мир и ты один в нем. Это правда, такого момента не избежать никому. Я слышал, как отец говорил о матери. Она не предавала его, Гарни.

Джессика почувствовала, что обрела голос, и сказала:

— Гарни, отпусти меня.

Обычным голосом, без каких-нибудь особых ухищрений, не пытаясь подчинить его словами, но рука Гарни упала. Она подошла к Полу, остановилась перед ним, не прикасаясь к нему.

— Пол, — начала она, — в этой вселенной случаются и другие ужасные открытия. Я вдруг поняла, как скверно я обращалась с тобой, как манипулировала и орудовала тобой, стараясь направить на выбранный мною путь… который мне пришлось выбрать, если это может меня оправдать. — Она проглотила комок в горле, заглянула сыну в глаза — Пол, я хочу, чтобы ты кое-что обещал мне. Будь хоть ты счастлив. Если хочешь, женись на своей пустынной женщине, кто бы ни противился этому. Но выбери собственный путь. Не мне…

Она умолкла, за спиной послышался чей-то шепот.

Гарни!

Она увидела глаза Пола, обращенные на нее, обернулась.

Гарни стоял на том же месте — нож его был уже в ножнах — и рвал на груди бурнус, открывая серую гладкую поверхность конденскостюма… Такие костюмы контрабандисты заказывали в стойбищах Вольного народа.

— Вонзите же нож в эту грудь, — простонал Гарни, — убейте меня, говорю, и скорее. Я опозорил собственное имя, я предал своего герцога! Лучших…

— Тихо! — сказал Пол.

Гарни, замолчав, уставился на него.

— Застегнись и перестань валять дурака, — сказал Пол, — сегодня с нас уже довольно глупостей.

— Убейте меня, говорю! — в ярости выкрикнул Гарни.

— Ну, знаешь, — сказал Пол, — похоже, все считают меня идиотом! Неужели я должен разделаться с каждым из тех, кто мне нужен?

Гарни перевел взгляд на Джессику и не похожим на собственный, отстраненным, умоляющим голосом произнес: