Дивертисмент братьев Лунио

– И две палки сырокопчёной колбасы. Вы сухую колбасу едите вообще, товарищ комиссар? Она подсохла, конечно, серьёзно, но вполне съедобная, если хорошо жевать. Я пробовал, у меня получилось, а лучше ещё прогреть перед употреблением, она от этого мягче делается.

Он сел и кивнул мне на стул:

– Ты что имеешь в виду, парень?

– Я Григорий, – вежливо ответил я на вопрос, заданный не совсем про это, – Григорий Гиршбаум. Просто я хочу воевать с немцами, а папа у меня умер. А у папы друг был, он заехал недавно, тоже воюет, и оставил мне на сохранение мешок. Сказал, чтобы берёг и не развязывал. Сказал, вернусь через два дня и заберу. Только год прошёл, даже больше, а он так и не вернулся. Наверное, убило его на войне. Ну я не дождался и мешок этот раскрыл. А там вот это всё лежало. Только вчера его развязал.

– Ну? – спросил явно заинтересованный моим рассказом комиссар. – И чего дальше?

– А дальше не знаю, куда его девать, – пожал я плечами. – Мне он лично не нужен. Я в армию ухожу потому что. А в армии кормят нормально, солдатский паёк положен. Правильно?

Он уже совсем с явным интересом посмотрел на меня и, видно, начал чего-то такое у себя в голове дотумкивать. А я в ответ глянул ему в глаза и медленно так, отчётливо, вроде подтверждая его догадку, кивнул. Сверху вниз, не отрывая взгляда. Потом демонстративно глянул на дверь. Ну чтобы совсем всё прояснить. И добавил ещё:

– Это можно забрать у меня на дому, тут недалеко. Или сам могу доставить, куда скажете, товарищ комиссар.

– Мстить решил? – он смотрел на меня теперь уже как-то по-другому, серьёзней. И я понял, что возьмёт, не устоит.

– Да! – ответил я. – Хочу отомстить гадам за папу. И за других всех, кто тут у нас голодной смертью умер и от кого ничего не осталось. Некому даже вспомнить теперь. Вот Ленин хоть и умер, но идеи ведь остались, правильно? А они умерли просто так, ни за что.

– Ладно, – понизив вдруг голос, сказал комиссар и тоже глянул на дверь. – Пиши адрес, сынок, и сиди сегодня дома. Вечером к тебе заедут и лишнее твоё заберут. Есть у нас и больные, и сотрудники, кто на ладан дышит, их тоже хватает. Так что распределим твоё богатство по уму, разберёмся. А кто приедет, тот скажет, что от меня. И ты ему отдашь. Всё понял?

Само собой, было ясно и понятно, куда уж понятней, раз про больных объявил и про сотрудников на ладан. А ещё комиссар военный. Но я бодро так ответил, по-военному, как солдат будущего наступательного подразделения:

– Так точно, товарищ комиссар, намекнут, что от вас, и отдать! И спасибо за ваше содействие. Только куда приходить потом? Снова к вам же сюда?

– Да скажут тебе, скажут. Кто придёт, тот и объяснит, не гони лошадей. Короче, всё, давай, вали уже отсюда наконец. Адвокат хренов.

И снова улыбнулся. А потом согнулся в приступе сухого кашля. Я же поспешил домой, чтобы успеть сгрести то, что ещё оставалось на виду из питательного остатка, и убрать всё это в кладовку и на антресоль. Чтобы не попасться. Раньше мне это удавалось. За все эти годы после папиной смерти в нашей квартире так и не появилась ни одна живая душа.

Придя к себе, быстро убрал с глаз всё лишнее. Всё подчистую, кроме обещанного мною выкупа за право уйти на фронт и убивать немцев. Странно звучит, правда? И немножечко дико. Взятка за право быть убитым или убивать самому.

Однако надо было ещё приготовить обещанный продуктовый мешок, точно отвечающий набором провизии моему вынужденному вранью. Тогда я думал, что этот мой шаг поможет мне хотя бы в какой-то степени поквитаться со своей неудобной совестью, которая неусыпно давала о себе знать, напоминая про мою чёртову сытость в самое страшное и самое проклятое время. Порой она будила меня по ночам, заставляя вздрагивать от картинок очередного кошмарного жирного сна, в котором голодные люди в обмотках выносили из квартиры на Фонтанке наш с папой продуктовый запас. Папа стоял и молча смотрел на них, опершись о стену дома, на той стороне улицы, которая при обстреле была особенно опасна, а я говорил ему, кричал, орал изо всех сил, что разве ты не понимаешь, папочка, что сейчас они уйдут навсегда и увезут на своих детских санках всё, что мы с таким трудом накупили. Ведь это же ты отдал за это то, чем так дорожишь, а не они. Это же несправедливо, почему же ты молчишь, папочка!?

Папа не отвечал, он просто продолжал наблюдать и не реагировал на мой крик, как будто абсолютно не слышал его. А когда они всё увезли и растворились в ледяной и мутной ленинградской мгле, папа оторвал себя от опасной стены и прошептал им вслед, этим несчастным:

– Ленин умер, но идеи остались. Запомните это, пожалуйста...

В том, что время, какое я пережил, было именно таким, самым страшным и проклятым, я был тогда совершенно уверен. И это было так. Но в то же время и не так.